Дмитрий Вересов - Черный ворон

Она положила ему руку на плечо, оперлась, и они медленно-медленно пошли в спальню.

— Ну вот, — сказал Женя, аккуратно усадив ее на тахту. — Сейчас я выйду, а ты не торопясь, спокойненько, сними с себя все и ложись на кроватку, прямо на покрывало. Ложись на животик и думай о чем-нибудь спокойном и приятном. Дыши медленно-медленно, не жди ничего и ничего не делай. Я приду. И буду с тобой, совсем с тобой, только тогда, когда ты вся меня захочешь.

— Но я… — Таня сглотнула, — я хочу тебя.

— Нет-нет, — протяжно сказал Женя, отступая к двери, — не головкой, не сердцем, а вся… вся…

Таня осталась одна.

Медленно, как лунатик, она встала, подошла к креслу, остановилась и сняла с шеи цепь с янтарным кулоном. Повесила ее на спинку кресла, посмотрела, прямо ли по центру висит, потом расстегнула широкий лаковый ремень, сняла и повесила прямо поверх кулона. Расстегнула удлиненный черный жилет, сняла его, встряхнула, аккуратно сложила вдоль и повесила поверх ремня. Потом стала расстегивать брюки…

Сложив на кресле всю свою одежду, она так же медленно, не дыша, пошла в обратный путь. Осторожно, стараясь не смять покрывало, она легла на него и опустила лицо в подушку — чуть набок, чтобы легче было дышать.

«Он сказал — о приятном… Спокойном и приятном…»

Она представила себе озеро с белыми лилиями, плавную рябь… жучка-водомерку… Вот чайка пролетела… Вот еще одна… А на дальнем берегу шуршат камыши…

Она и не заметила, как вошел Женя. Только почувствовала на шее прикосновение чего-то мягкого, легкого-легкого. Потом это мягкое перешло на плечи, на спину, поползло вдоль лопаток, вдоль впадины хребта, на поясницу, ниже, ниже, ниже…

«Перышко, — догадалась она. — Как хорошо!»

Он повел перышком вдоль, как бы вычерчивая на ее коже контуры ее же тела. В какой-то момент ей вдруг стало зябко, она вздрогнула. И тут же перышко сменилось теплыми ладонями, которые тоже пошли вдоль тела, повторяя путь перышка — сначала совсем легко, а потом все крепче, задерживаясь у основания шеи, пониже лопаток, на боках, на пояснице, на ягодицах, на бедрах, на икрах… разминая, сжимая и отпуская, переворачивая ее на спину… И снова тихо-тихо, нежно-нежно… горло… ключицы… плечи… вдоль тела… на груди, разминая твердые окаменевшие соски… на живот… ниже, ниже… раздвигая губы… разминая… разминая… глубже… глубже-глубже…

Тело заныло от сладкой и нестерпимой муки… Все обволоклось туманом, поплыло, закачалось… Накатило и скрылось любимое, подернутое рябью лицо…

Кто это?..

Умирая от экстатической судороги, Таня выгнулась и хрипло закричала:

— Ну, ну, что! Скорей… скорей… скорей… А-а-а!!!

Говорят, в первый раз это бывает больно. Никакой боли Таня не заметила…

Женя приезжал за ней один-два раза в неделю. Они ехали куда-нибудь ужинать или в театр, а потом он привозил ее в ту же странную квартиру — и все было так же божественно, как и в первый раз, но всегда по-новому. Женя был изобретателен, а Таня неутомима.

— Имей совесть! Я же не мальчик! — шутливо жаловался он, когда они, проголодавшись, выходили на кухню и шарили в холодильнике.

И действительно, у него не всякий раз получалось. Тогда они просто лежали, обняв друг друга, и Таня пела ему тихие песни.

Рано утром он будил ее и подвозил прямо на площадку — туда было ближе от его квартиры, чем от общежития. Таня переодевалась в бытовке, брала инструмент и выходила. Он дожидался ее выхода. Должно быть, со стороны это выглядело забавно — девушка в заляпанной спецовке, с ведром и кистью и крепкий мужчина в элегантном пальто возле новеньких «Жигулей». Эмансипация по-советски, так сказать. Но либо Таня не замечала насмешек, либо народ держал их при себе.

В феврале он пришел за ней без машины.

— Поедем на трамвае, как нормальные люди? — весело спросила она.

— Нет, — сказал он совсем не весело.

— А что такое? — встревожилась она. — Машину разбил?

— Нет, — сказал он. — Просто нам совсем недалеко.

Они дошли до площади Мира, и он подвел ее к угловому дому, выходящему на Московский.

— Нам сюда, — сказал он, открывая перед ней дверь темного подъезда.

— Почему? — спросила она и, немного подумав, предположила: — Жена приехала?

— Что? — переспросил он. — Какая жена? Нет, жена никуда не уезжала…

Они поднялись на лифте на последний этаж. Женя позвонил в квартиру.

Открыла полная пожилая женщина.

— Здравствуйте, Клавдия Андреевна, — сказал Женя и шагнул в коридор, ведя за собой Таню.

Клавдия Андреевна окинула Таню отнюдь не одобрительным взглядом, но ничего не сказала.

Таня с интересом осматривалась. Обыкновенная коммуналка, правда, несравненно лучше той, в которой она жила с сумасшедшей старухой, упорно называвшей ее Сонькой. Непонятно.

Женя ключом открыл дверь одной из комнат.

Они вошли. Если Женина квартира была стерильно чиста и безлика, то комната эта — неопрятна и живописна. Обои были трех разных цветов, одна стена была сплошь разрисована мастерски выполненными карикатурами. Колченогий дощатый стол соседствовал с полированным бюро, а продавленное кресло — с высокой и широкой кроватью под балдахином. В углу стояли пустые бутылки.

— Располагайся, — сказал Женя. Он был явно не в духе.

— Да что случилось? — спросила Таня. — Куда мы пришли?

— Это… в общем, теперь мы будем приходить сюда, — ответил Женя.

— А та квартира?

— Она… как тебе сказать. Понимаешь, она служебная. Принадлежит моему учреждению. И теперь в ней живут… командировочные.

— И ты расстроился, что мы больше не сможем там встречаться?

Женя молчал.

— А мне и здесь нравится! — сказала Таня и прыгнула на кровать. Пружины сильно самортизировали, и Таня подлетела вверх. Ей это очень понравилось, и она стала лежа подпрыгивать на кровати, как мячик, весело, совсем по-детски смеясь.

Глядя на нее, Женя улыбнулся.

— Прыгай сюда! — крикнула Таня. — Вдвоем веселее!

Он скинул пиджак и присоединился к ней.

Лизавета сидела в «келье» и рассказывала Тане, Оле и Поле о своем визите к профессору Юзовскому. То и дело ее рассказ прерывался вздохами и всхлипами.

— …А начал-то как хорошо, — говорила она. — У двери встретил, за ручку поздоровался, Елизаветой Валентиновной назвал… А потом… лучше бы убил…

Лизавета заплакала. Девочки с сочувствием и жалостью смотрели на нее. Она вытерла слезы рукавом и продолжала:

— И расспрашивал все, да не про Петеньку, а про меня с Виктором, как мы, значит, жили… Сильно ли Виктор зашибал… Я говорю, как все, мол… А он — у вашего, говорит, ребенка тяжелая… это самое… патология развития… И еще какое-то словцо мудреное ввернул, в том смысле, что это от Витькиной пьянки пошло, скорее всего. Пьяное, говорит, зачатие промаху не дает… Я ему — вы, мол, профессор, скажите прямо, когда мой Петенька ходить начнет, говорить… и вообще… А он отвечает, что болезнь эта пока что современной науке неподвластная… Но вы, говорит, надежды не теряйте, приезжайте, говорит, годика через два, к тому времени, может, что и откроют… Откроют они, держи карман шире…