Родриго Кортес - Пациентка

— Встаньте, Нэнси, — помог ей подняться адвокат.

Она улыбнулась и равнодушно махнула рукой. Страх, которой только и правил этим миром, в очередной раз победил, но ей было все равно. Она думала об Иисусе.

Нэнси неплохо знала Новый Завет, а некоторые места могла пересказать наизусть, но только теперь задалась простым вопросом: а призывал ли Иисус бояться Отца Его? Было ли такое хотя бы однажды?

И едва она об этом подумала, как страницы Завета потекли перед ней, словно широкая серебристая река.

Нэнси узнавала здесь каждое слово, и от этого ее почти растворившаяся в мерцающем воздухе зала суда грудь переполнялась радостью и удивительным покоем.

— Принимая во внимание… и учитывая тот факт… — доносилось как из тумана, но ее все то, что происходило снаружи, ни в малой степени не интересовало.

«Страх»… «страх и трепет»… «страх божий»… — все эти многократно цитируемые матерью Нэнси слова и фразы без счета вспыхивали перед ней ярко-малиновым неоновым светом, но ни одно из них не принадлежало лично Иисусу — только его неверным, предавшим Его все как один ученикам.

— …принципы свободы и гуманизма… — донеслось до нее как сквозь вату… и Нэнси заплакала. Апостолы не просто предали Христа, они развернули все с точностью до наоборот, подменив заповеданную Иисусом любовь — страхом.

— Нэнси, держитесь! — прошипел прямо ей в ухо адвокат.

Нэнси громко икнула, обреченно махнула рукой и продолжила листать огненные страницы Завета… как вдруг… увидела то, на что уже и не рассчитывала!

«В любви нет страха», — в самом конце книги, напрочь опровергая все, сказанное остальными, упрямо провозглашал Иоанн Богослов — единственный, последовавший точно за Учителем.

Нэнси обмерла, и уже в следующий миг перед ней торжественным симфоническим аккордом прозвучала ключевая фраза отважного, как и его Великий Учитель, Иоанна: «Боящийся несовершен в любви».

— С принудительным содержанием в психиатрической клинике… — прогремел над притихшим залом приговор.

— Джимми… — зарыдала она, пала на колени и начала с громким, пронизывающим всю Вселенную стуком биться головой об пол. — Муж мой!!! Что ты с собой сделал?!

Нэнси Дженкинс провела в состоянии беспрерывного бреда одиннадцать суток. Доктор Левадовски буквально сбился с ног, пытаясь вытащить чертову шлюху в реальный мир, и с каждым новым днем все больше убеждался, что она сопротивляется этому отчасти осознанно.

Собственно, весь ее бред в той или иной мере был сопротивлением реальности. Нэнси охотно и подолгу разговаривала с Христом как равная, довольно жестко отругала апостола Петра за предательство и напрочь отказывалась увидеть даже ухаживающую за ней медсестру.

Доктор Левадовски даже начал подумывать о такой радикальной мере, как электрошок. Да, частичная потеря памяти при этом была возможна, но в ее состоянии это бы воистину стало благом. И только непонятное, упорное, совершенно выводящее Левадовски из себя сопротивление главврача помешало этой вполне оправданной мере.

А потом она открыла глаза и посмотрела на доктора ясным, спокойным взглядом.

— Я в клинике? — только и спросила она.

— Совершенно верно, — нервно потирая руки и молясь только об одном — чтобы она не выпала обратно, в древнюю Галилею, подтвердил врач.

— Понятно, — сказала она.

И все.

Первый же сеанс терапии с доктором Левадовски обрушил на нее такую невообразимо огромную волну страха, что Нэнси едва не задохнулась от наслаждения. Она смотрела, как он набирает в шприц лекарство, как протирает ей сгиб локтя, как медленно, с явным удовольствием вводит ей в вену сводящий ее с ума препарат, и космических размеров ужас обрушивался прямо в ее кровать и начинал отрывать от нее кусочек за кусочком.

Она знала, что рано или поздно Левадовски ее убьет. И она знала, что он знает, что она это знает. Это и было его главным удовольствием. Как, впрочем, и ее.

Балансировать на самом краю жизни и смерти, бытия и небытия, себя и того, что приходит, когда она растворяется в Ужасе, было настолько… — Нэнси попыталась подобрать точное слово и не смогла… — настолько… ага! захватывающим, что все остальное, включая лицо Рональда в тот миг, когда он рассказывал о телевизоре, и даже Энни… на их последнем совместном барбекю… все это отходило на второй план, а затем попросту исчезало. Правда, тогда начиналось иное.

— Итак, — убедившись, что она «поплыла», склонился над ней доктор Левадовски. — Давай-ка начнем сначала. Когда ты в первый раз позавидовала фаллосу отца?

— Да, я помню! — отчаянно защищая то, что еще от нее оставалось, выдохнула она. — Это было летом 1941 года. Да, совершенно точно — летом. Он как раз вышел в летний душ, а я спряталась неподалеку.

Доктор Левадовски, невыносимо громко причмокивая, облизнул губы и со скрежещущим звуком поставил в блокноте жирную галочку.

— Хорошо, Нэнси, молодец. А когда ты впервые позавидовала фаллосам братьев?

Нэнси заметалась. Она забыла, что говорила в прошлый раз, а легенду следовало соблюдать, иначе сеанс терапии обязательно повторится.

— Ну? — придвинулся к ней доктор. — Так когда?

Ему отчаянно не хватало материала для задуманной статьи об учащающихся случаях фаллической одержимости, и только Нэнси могла поставить его в нужном количестве.

— Ну? — с угрозой придвинулся еще ближе доктор Левадовски, и пространство невыносимо болезненно сгустилось.

— В сороковом? — наугад выдохнула Нэнси и тут же поняла, что попала в точку.

— Хорошо… — отодвинулся Левадовски, и пространство, стремительно разряжаясь голубыми электрическими искрами, горячей жвачкой потянулось вслед за ним.

А потом было еще полтора часа напряженной «работы», и Левадовски, абсолютно довольный собой, отечески потрепал пациентку по щеке и вышел прочь.

Нэнси тяжело выдохнула и закрыла глаза. Через четыре часа ей предстоял следующий тур, и она должна была отдохнуть.

— Нэнси, ты ждешь меня? — прошептал ей в самое ухо Бенни.

— Конечно, жду, — через силу улыбнулась она.

— Тогда давай начинать.

«Еще слишком рано… — подумала Нэнси. — У меня еще четыре часа…»

— Что же ты, Нэнси? — больно ухватили ее за самый кончик носа. — Пора!

Она застонала, с трудом разлепила веки и увидела Бенни.

— Кто первый? Ты или я? — нетерпеливо склонился над ней Бенни.

«Придется вставать…» — обреченно подумала Нэнси.

— Конечно же, ты.

Бенни расплылся в улыбке и принялся расстегивать стягивающие ее тело ремни.

Они занимались этим по ночам — уже вторую неделю. Так уж вышло, что Нэнси оказалась единственной, разглядевшей, что на самом деле нужно черному санитару Бенни. Вот и сейчас Бенни, как всегда, отвязал ее от кровати, бережно поддерживая под руку, провел через восемь дверей, лишь немного задержавшись в саду, чтобы позволить Нэнси отдохнуть и подышать, протащил ее через весь двор и подвел к шестому процедурному боксу.