Дафна дю Морье - Алиби

— Когда я был моложе, — произнес он вслух, — у меня была мечта.

— Стать великим художником? — спросила она.

— Да нет… не совсем так, — ответил он, — просто стать великим. Прославиться. Добиться чего-то выдающегося.

— Еще есть время, мистер Симс, — сказала она.

— Возможно… возможно…

Не следует делать кожу розовой, она должна быть оливковой, теплого оливкового тона. Отец Эдны с его манерой вечно критиковать их образ жизни был настоящим бедствием. С того самого момента, как Фентон обручился с Эдной, он ни разу ничего не сделал правильно. Старик вечно брюзжал, вечно придирался. «Уехать жить за границу? — воскликнул он. — За границей нельзя прилично заработать на жизнь. Да и Эдна не сможет там жить, вдали от друзей и от всего, к чему привыкла. Никогда не слышал ничего подобного».

Ну, он умер, и тем лучше. Он с самого начала стоял между ними. Маркус Симс… Художник Маркус Симс — совсем другое дело. Сюрреалист. Модернист. Старик в гробу переворачивается.

— Без четверти семь, — прошептала женщина.

— Черт… — вздохнул он и отступил от мольберта. — Терпеть не могу вот так прерываться, сейчас совсем светло по вечерам, — сказал он. — Я вполне мог бы поработать еще часок-другой.

— А почему бы вам не поработать еще?

— Увы — домашние узы, — сказал он. — У моей бедной мамы это вызвало бы припадок. — За истекшие недели он выдумал старую мать, прикованную к постели. Он обещал быть дома каждый вечер без четверти восемь. Если он не придет вовремя, врачи не ручаются за последствия. Он очень хороший сын.

— А что, если вам привезти ее сюда жить? — сказала его натурщица. — Так одиноко по вечерам, когда вы уходите. Вы знаете, ходят слухи, что этот дом могут и не снести. Если это правда, вы бы могли занять квартиру на первом этаже. Вашей маме тут будет хорошо.

— Нет, она теперь никуда не переедет, — сказал Фентон. — Ей за восемьдесят. Очень постоянна в своих привычках. — Он улыбнулся, представив себе лицо Эдны, если он скажет ей, что им бы лучше продать дом, в котором они прожили почти двадцать лет, и поселиться в доме № 8 на Боултинг-стрит. Можно себе представить это великое переселение! И Альхузонов, явившихся на воскресный обед!

— Кроме того, — сказал он, думая вслух, — исчез бы весь смысл.

— Какой смысл, мистер Симс?

Он перевел взгляд с изображения, нанесенного на холст красками и так много значащего для него, на женщину с прямыми волосами и бессмысленным взглядом, которая сидит здесь, позируя, и попытался вспомнить, что заставило его несколько месяцев назад подняться по ступенькам грязноватой желто-коричневой виллы и спросить комнату. Конечно, что-то просто вызвало у него мимолетный приступ раздражения — бедная Эдна, ветреный пасмурный день на набережной Виктории, мысль о визите Альхузонов. Но он успел уже забыть, о чем думал в то давнее воскресенье, и знал только, что его жизнь изменилась с тех пор и что эта маленькая узкая комната в подвале — его утешение, а женщина Анна Кауфман и ребенок Джонни каким-то образом символизируют его уход от себя и покой. Она всего-навсего готовит ему чай и моет кисти. Она фон, как кошка, которая мурлычет и приседает на подоконнике при его приближении, хотя он до сих пор не дал ей ни единой крошки.

— Ничего, мадам Кауфман, скоро мы устроим выставку, и о вашем лице и о лице Джонни заговорит весь город, — сказал он.

— В этом году… в следующем году… когда-нибудь… никогда. Как это у вас приговаривают, сажая вишневые косточки? — сказала она.

— Вы не верите, — ответил он. — Ну что ж, я докажу, вот подождите — и увидите.

Она начала еще раз рассказывать длинную нудную историю о человеке, от которого сбежала в Австрии, и о муже, который покинул ее в Лондоне, — теперь он знал всю эту историю так хорошо, что мог бы подсказывать ей, — но это не докучало ему. Ее рассказ тоже фон, помогающий уйти от себя к благословенной безымянности. Пусть болтает, говорил он себе, так она сидит смирно, а он может сосредоточиться на изображении апельсина, который она сосет, давая дольки Джонни, сидящему у нее на коленях. Этот апельсин больше, чем настоящий, ярче, чем настоящий, крупнее и круглее.

Когда он шел по набережной Виктории по вечерам — теперь эта прогулка уже не вызывала воспоминаний о том воскресенье, она входила в его новую жизнь — он выбрасывал в реку эскизы и наброски углем, переведенные в цвете на холст и потому уже ненужные. Вместе с ними выкидывались использованные тюбики с красками, тряпки, кисти, выпачканные маслом. Он бросал их с моста Альберта и наблюдал, как они какое-то мгновение плывут, или тонут, или их уносит вдаль и они становятся приманкой для какой-нибудь взъерошенной, почерневшей от копоти чайки. И все его горести уплывали вместе с ненужным хламом. Вся его боль.

Он условился с Эдной отложить отпуск до середины сентября — тогда он сможет закончить работу над автопортретом, который завершит серию. Отпуск в Шотландии будет приятным, приятным впервые за все эти годы — ведь теперь у него есть причина ждать возвращения в Лондон.

Короткое утро, которое он проводил в конторе, теперь не шло в счет. Он с грехом пополам справлялся с текущими делами и никогда не возвращался после ленча. Коллегам он говорил, что его другие обязательства становятся всё настоятельнее с каждым днем: фактически он решил порвать с этой фирмой в течение осени.

— Если бы вы не предупредили нас, мы бы предупредили вас, — сухо сказал ему старший партнер.

Фентон пожал плечами. Ну что же, если им угодно ссориться, то чем раньше он уйдет, тем лучше. Он вообще мог бы написать им из Шотландии, тогда всю осень и зиму он посвятил бы живописи. Можно снять настоящую мастерскую: в конце концов № 8 — лишь временное пристанище. А в большой мастерской с хорошим освещением и кухонькой при ней — как раз такие строятся всего через несколько улиц — было бы хорошо и зимой. Там бы он смог по-настоящему работать, действительно чего-то добиться и не чувствовать себя всего-навсего любителем, работающим урывками.

Автопортрет целиком поглотил его. Мадам Кауфман разыскала зеркало и повесила его для Фентона на стену, так что начать было довольно просто. Но он обнаружил, что не может написать свои глаза. Их пришлось писать закрытыми, и он стал похож на спящего. На больного. Это производило жутковатое впечатление.

— Итак, вам не нравится? — спросил Фентон мадам Кауфман, когда та зашла сказать, что уже семь часов.

Она покачала головой и сказала:

— У меня от такого мурашки по спине бегают, как у вас говорят. Нет, мистер Симс, это не вы.

— Ультрасовременно — даже слишком, на ваш вкус? — бодро заметил он. — Я полагаю, тут подходит термин «авангардизм».