Сэм Тэйлор - Амнезия

Ночью я сплю на удивление крепко. На следующий день, желая узнать, какое впечатление произвел на зрителей мой вчерашний выход, я снова отправляюсь к Ивэну. Квартира пуста, и тогда я иду на Лафф-стрит. На безоблачном небе сияет солнце. Пот стекает по лицу, смывая пудру. Еще с улицы я слышу звук, с которым из бутылки шампанского вылетает пробка. Крадучись, я обхожу дом и оказываюсь на залитой солнцем лужайке. Анжелина и ее дружки, эти счастливчики, родившиеся в рубашках, сидят на одеяле, пьют и веселятся. Я не верю своим глазам — эти чудовища затеяли пикник! Картина повергает меня в такую ярость, что я едва сдерживаюсь, но тут замечаю, что Ивэна с ними нет. Время от времени Анжелина обращает рассеянный взгляд к чердачному окну. Окно открыто. На чердаке — комната для гостей. Иногда, чтобы не попасться на глаза слугам, Анжелина звала меня туда. Наверняка Ивэн прячется на чердаке. Я не могу взять в толк, что он делает на чердаке в такую погоду, но не хочу упустить новую возможность. Забравшись в дом через окно первого этажа, я поднимаюсь вверх по ступеням.

У меня сохранились удивительно яркие воспоминания о том, как я карабкаюсь по лестнице в доме Анжелины. Они мешаются с воспоминаниями о лестнице в другом доме, где я впервые увидел ее без одежды. Та же растерянность и замешательство. Меня накрывает своего рода дежа-вю — незваное напоминание о том, как странно началась наша история. Сердце наполняет страх. Наверняка, о мой рациональный читатель, ты сочтешь эти чувства причудами памяти, ложными воспоминаниями, и, рассуждая логично, мне трудно с тобой не согласиться. Но как объяснить другое дежа-вю, которое я испытал, впервые карабкаясь по лестнице того борделя? Как объяснить, что уже тогда, в самом начале, я предвидел финал этой истории, ощущал, что все плохо кончится?

Как бы то ни было, когда внезапное головокружение проходит, я взбираюсь на чердак. У двери останавливаюсь и прислушиваюсь. Молчание. Наверное, Ивэн спит. Я толкаю дверь. Она бесшумно отворяется.

У окна, вполоборота к двери, он что-то пишет в черном блокноте. Выражение лица, серьезное и сосредоточенное, разительно отличается от лиц его приятелей, веселящихся на пикнике внизу. От жары в комнате нечем дышать, и Ивэн сидит за письменным столом в одном белье. Сидит и пишет предсмертную записку, хотя тогда никто из нас еще не знает об этом. Не издав ни звука, я просто стою в дверном проеме и смотрю на него. Минуту спустя он вздыхает и откидывается в кресле и тогда уголком глаза видит меня. Ивэн не поворачивается, лишь издает стон и закрывает лицо руками. Довольно, решаю я тогда. Неужели он не понимает, что перед ним не призрак, а существо из плоти и крови? Я разворачиваюсь и на цыпочках выхожу из комнаты. Спускаясь по лестнице, я слышу, как Ивэн плачет и повторяет мое имя.

Никем не замеченный, я вылезаю из окна и останавливаюсь рядом с домом, чтобы носовым платком стереть с лица пудру, и тут слышу звук, который не берусь описать. Самого крика я не помню, но зловещее молчание, наступившее вслед за ним (или все это лишь причуды моего разыгравшегося воображения?), куда страшнее. И тогда я позорно бегу, не слушая воплей и стонов, которые несутся вслед, прозревая горькую правду еще до того, как назавтра прочту о ней черным по белому в газетах.

Ивэн Доуз надул меня. В этой игре в вист, где ставкой была жизнь или смерть, он вышел победителем. У меня не хватило духу покончить с собой, а ему это удалось.

Последующие дни не оставили в моей памяти никаких следов. Наверное, большую часть времени я пил или спал в комнате с задернутыми шторами. Я призывал забвение, но оно не наступало. Словечко «вина» ничтожно мало, чтобы выразить всю глубину моего отчаяния. Я сознавал, что совершил. Никакое наказание не могло считаться слишком суровым.

Впрочем, миром и человеческой жизнью управляют иные законы. Наши воспоминания, постепенно угасая, спасают нас от ада существования. И подобно Ивэну и Анжелине, которые находили в себе силы смеяться и любить друг друга уже через двенадцать дней после моего «самоубийства», со временем я стал различать в мрачном облаке скорби и ненависти к себе возможность искупления. Я начал снова мечтать об Анжелине. Вспоминал нашу любовь, ее щедрость и широкую натуру. Войдя в мою жизнь, Анжелина словно извлекла из плотно закрытой раковины мою пугливую и робкую душу. Именно она научила меня жить. Я вспоминал нашу почти телепатическую близость, то, как мы смеялись, ласкались, шептали на ушко друг другу разные глупости. Мой романтизм и ностальгия возвышали Анжелину, поднимали ее на пьедестал, заставляя забыть о том, что она была просто женщиной и ей были свойственны недостатки и слабости. И все же я никогда не забывал, что прежде всего мы с Анжелиной были друзьями. И сейчас мы страдали, пусть и по-разному, но переживая одно горе. Кто знает, возможно, мы обретем утешение в объятиях друг друга. Кто знает, возможно, — и здесь доводы рассудка отступали перед моим неистовым воображением — мы снова полюбим друг друга и, презрев законы физики и метафизики, повернем время вспять. Нам не дано поднять из могилы Ивэна, и, признаюсь тебе, читатель, в глубине души меня это радовало. Ивэн, этот змий, ныне стал прахом, и я не видел причины, почему бы нам с Анжелиной не попробовать возродить наш потерянный рай.

В свою защиту должен сказать, что физически в то время я был как никогда близок к смерти. Денег у меня осталось сущие гроши, но я не испытывал никакого желания пойти и заработать себе на пропитание, да и есть совсем не хотелось. Словно путник, заплутавший в пустыне, я начал видеть миражи. Мечта о том, что мы с Анжелиной снова полюбим друг друга, была самым ярким из них. Однако эта смехотворная, нелепая мечта, по сути, вытащила меня из могилы. Без надежды и желания, которые рождали во мне воспоминания об Анжелине, тем летом я просто уморил бы себя голодом.

Вместо этого я начал есть, выходить на улицу, копить силы. Спустя неделю после того, как я снова начал мечтать об Анжелине, я смог недолго постоять около ее дома. Не знаю, почему я не постучался в дверь. Трусость, ставшая привычкой? В дом вбегали слуги, выносили мебель и картины, а я как дурак безмятежно следил за их суетой, не задумываясь о причине. И только на следующий день после обеда, когда, одолев дрожь, я постучал в знакомую дверь, все разъяснилось. Служанка Анжелины Жанетт, узнав меня, вскрикнула. В глазах девушки промелькнули страх и боль.

— Слухи о моей смерти… — бодро начал я, но она не улыбнулась в ответ.

Наконец мне удалось успокоить Жанетт, убедив ее (хотя вряд ли сильно обрадовав), что я не призрак, и служанка рассказала мне, что ее госпожа сегодня навсегда оставляет Англию. Она не знала, куда отправляется Анжелина («Откуда мне знать, сэр, об этом все только шепчутся»). Наконец расстроенная Жанетт призналась: «Только прошу вас, сэр, не проболтайтесь, что это я вам сказала, но если вы поспешите, то можете застать ее на перроне. Я слышала, как повар говорил, что поезд отходит в три от вокзала Виктории».