Лесли Форбс - Лед Бомбея

Шепот среди работников студии становился все громче и громче. Калеб, привыкший к молчаливой, восторженной аудитории, по-видимому, воспринимал происходящее еще более остро, чем я. Он взглянул на своих людей, потом снова на меня, словно взвешивая наши шансы на каких-то внутренних весах.

– Ваши свидетельские показания? Да, конечно. Вам придется выступить в суде в роли свидетеля-эксперта. Перед всеми моими друзьями, которые имели возможность наблюдать за вами в течение последних двух недель. Как вы к этому относитесь, Розалинда? Что вы на это скажете?

Калеб снова сделал жест своим вышибалам, но, заметив, что они заколебались, направился ко мне сам, улыбаясь и протягивая руку.

– Я не думаю, что вы станете на суде таким же образом обличать себя.

Я вслушивалась в звук его хлюпающих пластиковых сандалий.

– Ну, что ж, попробуем, – сказала я и снова нажала на кнопку воспроизведения.

«Кто он такой? Было ли Сами его настоящим именем?»

Рэму мастерски удалось сочетать два совершенно различных звуковых фона.

«Ах, Розалинда, – звучит голос Калеба с пленки, абсолютно идентичный реальному его голосу. – А это порожденье тьмы я признаю своим».

«Как вообще такое возможно? – вопрошает мой голос на пленке. – Отправить человека убить собственного сына и жену и после этого продолжать работать с ним?»

На студии все пришло в какое-то подспудное движение, зал стал заполняться новыми людьми. Все внимательно слушали. Напряжение, повисшее в воздухе, становилось почти материальным.

Мы с Калебом понимали, что должно последовать за этим. Мы оба знали силу слова в Индии, в стране, где простой сказитель, сидящий под баньяном, способен удерживать внимание целой деревни на протяжении нескольких часов.

«Существуют разные виды убийства, – говорит его голос на пленке. – У меня... не было... полной уверенности в том, что Сами – мой сын. – Жужжание студийных софитов скрыло все стыки в записи. – Кроме того... постоянный шантаж... Как ты относишься к сыну, шантажирующему отца?»

Я видела, как напрягся Калеб в ожидании кульминации нашей маленькой мелодрамы, то и дело бросая взгляды на членов съемочной группы и на работников студии. Он принадлежал к числу тех, кто умеет и любит манипулировать своей аудиторией и при этом способен чуть ли не до мгновения рассчитать, как она будет реагировать.

«И, наверное, в конце концов всем и всеми можно поступиться, – произносит Калеб на пленке, – свою роль сыграл и страх падения».

– Долго еще? – спросил реальный Калеб.

– Вся ваша история жизни.

– Ладно, Розалинда, можете прекратить.

Он сделал взмах рукой, приказывая собравшимся разойтись. Когда статисты удалились, оставив нас одних на сцене в свете рампы, подобно кинозвездам, Калеб заговорил. Следует быть предельно осторожной, думала я, восхищаясь его странными серыми глазами и изгибом губ. Его слова будут звучать убедительно.

– Ты однажды спросила меня, за что я ненавижу Проспера. Теперь ты поняла, за что. Он совратил обоих моих детей и чуть было не стал виновником их гибели. Если тот, первый, все-таки был моим сыном. – Он бросил взгляд на фотографии, лежащие в воде. – Тебе известно, к примеру, что Майя сказала моей жене, что ей следует отправить его куда-нибудь, так как он может повредить моей карьере? И моя бедная, глупая сучка даже сочла это за услугу со стороны великосветской дамы. Она так перепугалась, когда увидела, как я отнесся к его исчезновению, что в течение двух дней молчала, словно воды в рот набрала. Несколько раз резала себя, чтобы хоть как-то искупить вину. А потом нашла какое-то свое старое болеутоляющее. Наркомана никогда не переделаешь. И когда она наконец пришла в себя и могла рассказать, в какую дыру его отправила, было уже слишком поздно. К тому времени он уже сбежал. Исчез.

Мне не хотелось на него смотреть. Хотелось стать лишь парой ушей, магнитофоном, воспринимающим только факты.

– Проспер говорил тебе, почему он помешал выходу в прокат моего первого фильма?

Он изо всех сил пытался встретиться со мной взглядом.

– Расскажи ты, Калеб.

Теперь настала его очередь отворачиваться. Оставалось что-то такое, что не могло быть высказано даже сейчас.

– Потому что я не дал ему того, в чем он так нуждался. Но мой с... но Сами дал.

– Если ты действительно ненавидел Проспера, то почему в таком случае сотрудничал с ним в «Фонде Тилака»?

Он покачал головой:

– Не с ним. Я работал на «Голиаф», помогая им отобрать у него «Остров». Много лет назад я договорился об этом с Анменном: я свожу его с нужными людьми, а он за это помогает мне потопить «Остров». Я думаю, что именно Анменн посоветовал Эйкрсу воспользоваться одним из моих скальпелей, чтобы и меня впутать. Чтобы я не ушел из-под их контроля. – Он сделал шаг ко мне. – Розалинда...

– Если ты полагаешь, что этого признания достаточно, то заблуждаешься, – сказала я быстро.

Что-то во мне продолжало задавать один и тот же вопрос: «Что ты стремишься доказать или опровергнуть?» Этот человек способен обосновать все, что ему выгодно.

– Я не пытаюсь... – Он вздохнул. – Назови это моей эпитафией. Знаешь, есть одно старинное индийское стихотворение, которое мне очень нравится. Его произносит человек, утомленный долгим сезоном дождей. «Падают стрелы дождя, – говорит он. – Так, словно миру приходит конец».

– «Поздно, никто не придет на свиданье», – закончила я за него. – Отец научил меня этому стихотворению, когда мне было десять лет. Его написал Видьяпати. – Я хотела напомнить Калебу, что по законам индийского кино негодяй не может читать стихов. Это противоречит его образу. Герои детективов часто бывают весьма начитанны. Но не кинонегодяи. Не в бомбейском кино.

Калеб улыбнулся:

– Умница, Розалинда. Хорошо, а это для тебя:

– Ноги твои, – поправила я. – Строка звучит так: "И только ноги твои сверкают, как молнии среди тьмы".

Я не позволю ему ни в чем взять верх, даже в этой последней строке, в этом финальном монологе.

– Да, – согласился он. – Возможно, мне следовало бы это спеть. Свою лебединую песню.

Он взглянул на свои ноги рядом с разбросанными фотографиями. Босые ноги и жевание паана – вот единственное свидетельство того, что он когда-то был уличным мальчишкой. Калеб, человек, поглотивший свое "я", покачал головой и пожал плечами.

– Значит, снова погружаться в болото, – сказал он и рассмеялся. – Чертова страна.

Он стал нагибаться, чтобы поднять одну из фотографий Сами, и поскользнулся. Я уверена, что он на самом деле поскользнулся. Я это прекрасно помню. Пол был очень скользкий. Он поскользнулся. И чисто инстинктивно, чтобы не упасть, ухватился за первое, что попалось под руку – за кабель, протянутый к стене. Он прикоснулся к шести дюймам оголенных проводов в том месте, где раскаленные добела софиты подсоединялись к сомнительного вида розетке. За этим последовала вспышка, запах паленой резины, и на какое-то мгновение у меня возникло впечатление, что он еще крепче сжал в руке провода. Но это была лишь случайность. Причиной подобной невероятной выдержки бывает удар тока, не сила воли. Это известно всем.