Рут Ренделл - Бестия

Но сегодня слова Доры не укладывались ни в одну из этих категорий. Вот прозвучали слова разочарования: «Ох, дорогая моя», затем крайнего сожаления: «А правильно ли это? Ты уверена, что понимаешь, что делаешь?». Он почувствовал, как на сердце словно ложится какая-то тяжесть, стало труднее дышать. Он уже встал было из-за стола, затем снова сел и прислушался.

Сейчас Дора говорила холодным напряженным голосом, он не любил, когда она так разговаривала с ним:

— Думаю, ты захочешь поговорить с отцом.

Он взял трубку. Перед тем как до него донесся голос Шейлы, он поймал себя на мысли, что у нее самый прекрасный женский голос на свете.

Прекрасный голос произнес:

— Мама на меня сердится. Наверное, ты тоже рассердишься. Я отказалась от этой роли.

Какая чудесная легкость, какое изумительное облегчение! Неужели все?

— В «Мисс Джули»? Уверен, что ты понимаешь, что делаешь.

— А Бог его знает, понимаю или нет. Дело в том, что я еду с Гэсом в Неваду. Я отказалась от роли, чтобы уехать с Гэсом в Неваду.

Электронное табло на станции Кингсмаркхэм гласило, что здесь действует экспериментальная система очередей. Другими словами, вместо того чтобы удобно дожидаться своего череда у окошка кассы, когда перед тобой всего один-два человека, ты вынужден топтаться в длиннющем хвосте за веревочным ограждением. Похлеще, чем в Юстоне [5] Центральная станция метро в Лондоне. . На открытой площадке, почти у платформы, с которой отбывал манчестерский поезд, красовалась надпись, приказывающая путешественникам: «Очередь занимать здесь».

Никаких объявлений о поезде, никакого плаката с пожеланием доброго пути, ни даже расписания, из которого явствовало бы, когда отходит поезд, ничего — одна лишь исходная посылка, что здесь будет очередь. Хуже чем в войну. Уэксфорд немного помнил войну, и хотя очередей в те времена избежать было трудно, их хотя бы не создавали официально.

Лучше б уж его подбросил Доналдсон. Уэксфорд отказался от его услуг из-за неизбывного страха перед автострадой и пробками. Поезда нынче скорые, к тому же пробок на железнодорожных путях нет, и по рабочим дням их не перекапывают и не ремонтируют, как постоянно случается на дорогах. Составы продолжают ходить в любую погоду, пусть даже разразится метель или буря.

В Кингсмаркхэме Уэксфорд купил газету, чтобы хоть чем-то занять себя по дороге до Виктории. Там он успеет купить другую, чтобы отвлечься от мыслей о Шейле и от событий вчерашнего вечера. С другой стороны, если поток его мыслей не остановил «Таймс», то где гарантия, что поможет «Индепендент»?

Очередь с неожиданной для нее элегантностью огибала широкое пространство перед платформой. Никто из пассажиров не протестовал, послушно пристраиваясь в хвост. Получался почти полный круг, словно люди вот-вот возьмутся за руки и начнут распевать «Старое доброе время» [6] Старый шотландский гимн, который поют, встречая Новый год. . Чуть позже ограждение сняли, и ожидающие хлынули на перрон — не бурным потоком, но все же заметно подталкивая и распихивая друг друга, стремясь поскорее попасть в вагон.

Поезд сиял новизной, быстротой и модерном. Отыскав свое место, Уэксфорд быстро опустился на сиденье, уткнулся глазами в первую страницу газеты и тут же подумал о Шейле. Ее голос прозвенел в голове так отчетливо, что Уэксфорд вздрогнул.

— Ты решил его возненавидеть раньше, чем вы встретились!

Умеет же она становиться несносной! Ну чисто строптивая Катарина [7] Героиня пьесы В. Шекспира «Укрощение строптивой». — странно, что эта роль ей не удалась.

— Не будь смешной, Шейла! Я никогда ничего не решаю, пока не увижу человека.

— Что ж, всему бывает начало. О-о, я прекрасно понимаю, в чем дело! Ты просто ревнуешь — и знаешь, что у тебя есть повод. Ты знаешь, что прежде мне мало кто был важен, даже Эндрю. Я полюбила — первый раз в жизни, и ты заметил сигнал тревоги, почуял опасность! Ты возненавидишь каждого, кто мне понравится. И все почему? Да потому что боишься — боишься, что его я буду любить сильнее, чем тебя.

Бывало, они ссорились и раньше, довольно часто. Такие уж это характеры, из тех, что яростно скандалят, выходят из себя, принимают решения — окончательно и бесповоротно, и уже через минуту забывают, что породило бурю. Но на этот раз все иначе.

— Речь ведь сейчас не о любви, — возразил Уэксфорд. — Мы говорим о здравом смысле и разумном образе действий. Ты отвергла, не исключаю, самую лучшую роль из всех возможных ради того, чтобы тащиться на край света следом за этим…

— Не смей ничего говорить! Не смей оскорблять его!

— Я не могу его оскорбить. Чем можно оскорбить негодяя? Этого пропитого клоуна-сквернослова? Да самое страшное оскорбление, на которое я способен, ему только польстит!

— О Господи! Хорошо хоть я не пошла в тебя языком! Послушай, отец…

Уэксфорд уязвленно фыркнул:

— Отец?.. С каких это пор ты меня так называешь?

— Отлично. Я вообще никак не буду тебя называть. Послушай меня, хорошо? Я люблю его больше всего на свете. И никогда не оставлю!

— Ну-ну, ты же не на сцене в театре «Оливье»! — не сдержался Уэксфорд. Он видел, что у Шейлы перехватило дыхание. — А станешь продолжать в том же духе — тебя вообще туда не возьмут.

— Вот интересно, — сухо проговорила Шейла. (Нет, она все-таки многое от него унаследовала!) — Интересно, тебе никогда не приходило в голову, насколько неестественна та близость между родителями и детьми, которая была между мной и тобой с мамой, — все эти звонки по два раза на неделе, постоянные поездки к вам и все прочее. Ты никогда не задумывался, почему это?

— Да я и так знаю. Потому что мы всегда с тобой милы и любезны, всегда любили тебя. Да мы тебя просто избаловали, позволяли веревки вить, и вот наконец я собрался с духом, чтобы раскрыть тебе глаза — и на тебя, и на этого твоего урода…

Закончить фразу ему не удалось. То, что он намеревался выложить ей в качестве резюме, логически вытекающего из решения «собраться с духом», Уэксфорд так и не сказал, более того, уже успел забыть, о чем это он. Шейла бросила трубку еще до того, как он успел выговорить следующее слово.

Он понимал, что не стоило так говорить с дочерью. Когда-то давным-давно его матушка, искренне сожалея о чем-то, частенько приговаривала: «Слову не место!» — вспоминая, верно, какую-то фразу из своей юности. Если б и вправду можно было взять обратно то, что успел наговорить! Произнести бы волшебные матушкины слова — и вот уже не осталось ни ехидства, ни оскорблений, никакого следа от этих пяти минут разговора. Но не-ет… Ему ли не знать: слово вылетит — не воротишь, разве что время сгладит обиду, укутает дымкой забвения, как и прочие вехи человеческой жизни.