Дэвид Пис - 1974: Сезон в аду

Ожидается, что доктор Алан Куттс, патологоанатом Министерства внутренних дел, проведет вскрытие в субботу вечером.

Последний раз Клер видели в четверг после обеда, когда она возвращалась домой из школы Морли Грандж для младших и средних классов. Ее исчезновение повлекло за собой начало самых масштабных поисков в стране; сотни местных жителей помогали полиции прочесывать район Морли и прилегающие к нему пустыри.

В ходе предварительного расследования полиция планирует опросить всех, кто мог находиться вблизи Дьявольского Рва между 0:00 часами в пятницу и 6:00 часами в субботу. Сотрудники полиции в первую очередь хотели бы поговорить с теми, кто видел какие-либо автомобили, припаркованные там в вышеуказанное время. Граждане, обладающие такой информацией, должны позвонить в ближайший полицейский участок или прямо в отдел убийств полицейского управления Уэйкфилда по телефону 3838. Мистер и миссис Кемплей и их сын принимают соболезнования родных и близких.

Кровавое тело — важное дело.

— Как все прошло с Хадденом? — Кэтрин стояла над моим столом.

— А ты как думаешь? — рявкнул я, протирая глаза и желая более непринужденной компании.

Кэтрин с трудом сдерживала слезы.

— Барри сказал, что заедет за тобой завтра в десять. К твоей маме.

— Завтра воскресенье, черт побери!

— Вот сам об этом Барри и скажи. Я, в конце концов, тебе не секретарша. Я тоже журналист, мать твою.

Я встал и вышел из офиса, опасаясь, что кто-то войдет.

В передней — отцовская пластинка Бетховена, на полную катушку.

Мать в глубине дома, телевизор перекрывает музыку. Бальный шаг и прыжки.

Долбаные лошади.

У соседей — собачий лай во всю глотку.

Долбаные собаки.

Я вылил остатки виски в стакан и вспомнил то время, когда я действительно хотел стать полицейским, но боялся, как сыкун.

Долбаные легавые.

Я осушил полстакана и вспомнил все романы, которые я хотел бы написать, но боялся, как сыкун.

Долбаный зануда.

Я стряхнул кошачью шерсть со штанов, которые сшил мой отец, штанов, которые еще нас всех переживут. Я снял со штанины последний волосок.

Долбаные кошки.

Я проглотил последние капли виски, расшнуровал ботинки и встал. Я снял штаны, затем рубашку, скомкал их и швырнул через всю комнату в долбаного Людвига. Оставшись в белых трусах и майке, я снова сел и закрыл глаза, боясь, как сыкун, встречи с Джеком, мать его, Уайтхедом.

Боясь бороться за свою историю.

Боясь даже попробовать.

Долбаный сыкун.

Я не слышал, как мать вошла в комнату.

— Тебя к телефону, родной, — сказала она, закрывая занавески.

— Эдвард Данфорд слушает, — сказал я в трубку, стоя у телефона в коридоре, застегивая штаны и глядя на отцовские часы.

23:35

Мужской голос:

— Субботний вечер — все на танцы?

— Кто это?

Тишина.

— Кто это?

Сдавленный смешок:

— Зачем тебе знать?

— Что вам нужно?

— Цыгане интересуют?

— Что?

— Белые микроавтобусы и все такое?

— Где?

— Выезд с М1 на Ханслет-Бистон.

— Когда?

— Уже опаздываешь.

На том конце бросили трубку.

Первый час ночи, воскресенье, 15 декабря 1974 года.

Поворот с М1 на Ханслет-Бистон.

Оно вырвалось из темноты прямо на меня, и мне показалось, что всю жизнь до этого мига я спал.

Сполохи — высокие желтые, странные рыжие, сияющие синие, яркие красные — освещали ночь слева от шоссе.

Ханслет Карр горел.

Я быстро съехал на обочину и включил аварийный свет, думая, что пожар, должно быть, видно из самого Лидса, черт бы его побрал.

Я схватил блокнот, выскочил из машины и стал карабкаться по придорожной насыпи, пробираясь через грязь и кустарник в сторону огня, шума, рева двигателей и громоподобного монотонного грохота, пульсацией отмерявшего секунды.

На вершине насыпи я подтянулся на локтях и лег на живот, глядя вниз, в преисподнюю. Там внизу, на дне Ханслет Карр, всего в пятистах ярдах от меня лежала моя Англия. Ранним утром, в воскресенье, 15 декабря 1974 года от Рождества Христова она казалась на тысячу лет моложе, но ничуть не лучше.

Цыганский табор горел. Около двадцати фургонов и прицепов, каждый охвачен пламенем, и ни один уже не спасти. Ханслетский табор, который я видел краем глаза каждый раз по дороге на работу, превратился теперь в огромную чашу, полную огня и ненависти.

Ненависти. Горящий табор был окружен сплошной бурлящей, кипящей металлической рекой. Десять голубых фургонов мчались по кругу со скоростью семьдесят миль в час, как на чертовых ночных гонках в Бель Вю, удерживая в плену ревущих колес пять десятков мужчин, женщин и детей — одну большую семью, — цеплявшихся друг за друга, пытавшихся выжить. Пламя обжигало и освещало их лица, перекошенные первобытным животным ужасом. Детский плач и женский вой прорывались сквозь бесконечные слои грохота и жара.

Ковбои и краснокожие, 1974.

Я смотрел, как отцы, сыновья, братья, братья отцов отделялись от своих семей и пытались прорваться между фургонами, пытались рвать, бить, пинать металлическую реку, крича в ночь, падая в грязь, на старые автомобильные покрышки.

И тут пламя поднялось еще выше, и я увидел, на кого так отчаянно бросались цыгане, за чьи сердца они готовы были отдать свои.

Вокруг всего табора в тени, ниже моего укрытия было еще одно, внешнее кольцо, оцепившее фургоны в два ряда, колотившее дубинками по щитам.

Новая городская полиция Западного Йоркшира работала на износ.

И тут фургоны остановились.

Цыгане застыли и в свете пламени стали медленно пятиться в сторону своих семей, оставшихся в центре круга, волоча за собой по грязи раненых.

И тогда грохот дубинок усилился, и внешнее кольцо полицейских начало наступать. Сплошной шеренгой, похожей на большую жирную черную змею, они скользили между фургонами, пока внешний круг не превратился во внутренний, и змея не оказалась прямо перед семьями и огнем.

Зулусы йоркширского розлива.

И тогда грохот прекратился.

Все стихло, кроме треска пламени и детского плача.

Ничто не шевелилось, кроме сердца в моей грудной клетке.

И тогда я увидел свет фар. Он появился из ночной темноты, откуда-то слева, и, подпрыгивая, пополз через пустырь к табору. Внезапно фургон, вроде белый, резко затормозил, и из него выскочили трое или четверо мужчин. До меня донеслись крики. Я увидел, как от шеренги отделилось несколько полицейских.

Мужчины попытались снова забраться в машину. Фургон, определенно белый, начал сдавать задом.

Ближайшая к нему полицейская машина ожила, дернулась, меся колесами грязь, на тридцати метрах разогналась до семидесяти миль и со всей силы ударила белый фургон в бок. Фургон остановился и заглох, полицейские набросились на него, выволакивая мужчин наружу через разбитые окна, задирая им рубашки, обнажая белые бока.