Леонид Бершидский - Рембрандт должен умереть

– Решил закончить эту старую картину? – спрашивает она. – Я видела ее в углу; кажется, она стояла там, еще когда меня здесь не было.

– Да, милая. Я привожу дела в порядок.

– Ты ведь готовишься все отдать им, правда?

Вот и не нужно ничего объяснять. Хендрикье никогда всерьез не училась и, хоть грамотна, не читает книг; но она так же умна, как Саския.

– Да, Хендрикье, я думаю объявить цессио бонорум. Видит бог, я стараюсь расплатиться с долгами, но они только растут, сколько бы я ни работал. Я пытался купить нам другой дом, поменьше; продавец даже готов был взять часть платы картинами, а часть – деньгами, но не сразу. Но в последний момент он отказался. Я еще не пошел в Палату по несостоятельности только потому, что не знаю, где мы будем жить, когда я все отдам.

– Мы ведь до сих пор не расплатились за него?

– Нет. Но теперь, знаешь, это даже к лучшему. Если бы я сразу выплатил за него всю сумму из денег Саскии, как мне тогда советовали, эти деньги сейчас пропали бы – дом ведь все равно отберут.

– Может быть, тебе переписать дом на Титуса?

Эта простая мысль не приходила Рембрандту в голову. Он неуверенно возражает:

– Но это ведь будет нечестно? Так нельзя делать – Палата требует, чтобы должник по совести передал все имущество кредиторам.

– Я слышала про одного торговца шелком, который поступил так, когда пираты захватили корабль с его товаром. И ему это сошло с рук: все ему сочувствовали, ругали проклятых английских разбойников…

– Пожалуй, стоит попробовать, – размышляет вслух Рембрандт. – В конце концов, чем мы сейчас рискуем? В любом случае я попытаюсь сейчас продать кое-что. Долги раздавать уже не имеет смысла, так что мы отложим денег, и, если дом все-таки заберут, мы по крайней мере сможем снять какое-то жилье.

Наверняка кредиторы узнают и не дадут этого сделать, думает Хендрикье: ее Рембрандт ничего не умеет скрывать. И деньги не любят его: всякий раз, когда он придумывал какой-нибудь хитрый купеческий план и возбужденно объяснял его ей, через несколько месяцев все кончалось новыми долгами, новыми обещаниями жить по средствам и новыми залогами на все имущество. В прошлом году Рембрандт надумал скупать свои гравюры, чтобы набить на них цену. Конечно, коллекционеры в Амстердаме и Антверпене поняли, что происходит, взвинтили цены сами, напродавали ему гравюр, а теперь как ни в чем не бывало торгуют друг с другом по прежним ценам. Но Хендрикье, конечно, не станет напоминать ему об этом: пусть делает, как считает нужным. Он мужчина, и он великий живописец – это признают все, даже самые нетерпеливые кредиторы. Слово «великий» она слышала только о нем, о более успешных Говерте Флинке и Фердинанде Боле так не говорят. Впрочем, может быть, друзья и знакомые произносят это слово просто в утешение мастеру, зная о его бедственном положении. Но даже если так, она принимает их слова за чистую монету, потому что хочет, чтобы они были правдой.

– Я продам «Бурю» Аврааму Францену, – продолжает Рембрандт. – С его братом я как раз только что расплатился. К тому же Францен мой друг, он не выдаст меня.

– Аптекарю Францену? Он добрый человек, – одобряет план мужа Хендрикье. – И он очень хорошо отзывается о тебе.

– Продам ему «Бурю» и попрошу его сохранить мои офортные доски, – решает Рембрандт. – Не отдам их, они нужны мне для работы.

Пожалуй, единственный известный Хендрикье успешный «купеческий» план мужа связан как раз с этими досками: слегка меняя их – тут пририсовывая персонажу корону, там более подробно прорабатывая складки платья, – Рембрандт каждый оттиск продает как новое произведение: коллекционерам нравится искать отличия и собирать все вариации сюжета, так уж они устроены.

– Конечно, то, что нужно человеку, чтобы снова встать на ноги, у него никогда не отберут, – соглашается Хендрикье. – И все же ты прав, лучше отдать доски кому-то надежному.

Надежных людей, да и просто друзей, в их жизни осталось немного. Одно время Рембрандт мог рассчитывать на поддержку бывшего капитана городской милиции Франса Кока, достигшего-таки цели всей своей жизни и ставшего бургомистром Амстердама. Но в прошлом году Кок умер; теперь в бургомистры прочат Андриса де Граффа, с которым у Рембрандта вышел когда-то спор из-за якобы непохожего портрета.

Рембрандт сблизился было с несколькими богатыми евреями, поселившимися по соседству, на Бреестраат. Поначалу Хендрикье было противно, она чуралась их, но потом оказалось, что это обходительные, приятные люди, выгодно отличающиеся манерами от амстердамских бюргеров. А теперь с ними у Рембрандта происходит то же самое, что раньше с заказчиками-христианами. Недавно Диего д’Андраде, важный еврейский купец, отказался принять заказанный Рембрандту портрет одной молодой особы – кстати сказать, и не дочери, и не жены, и даже не родственницы, но кто такая Хендрикье, чтобы судить заказчика? – потому что портрет этот совершенно на нее не похож. Рембрандт, как водится, отказался переделывать портрет, пока не получит за него денег. «А не получу, – сказал он д’Андраде, – продам портрет еще кому-нибудь; уверен, желающих найдется предостаточно». Ну кто захочет такое выслушивать? Вслед за д’Андраде другие сефарды стали холоднее обращаться с Рембрандтом, так что в последнее время у него не осталось почти никаких заказчиков, а значит, не осталось и никого, кто готов вверить ему в долг.

– Знаешь, – продолжает Хендрикье, – ведь есть способ не отдавать им все. Я и Титус могли бы создать торговый дом, а ты был бы в нем наемным работником. Все твои картины тогда по закону были бы наши, а ты платил бы кредиторам из своего заработка.

– Какая-то унизительная хитрость, – раздраженно отвечает Рембрандт. – Все знают, что ты моя жена, а Титус мой сын. Над нами станут смеяться, а деньги все равно будут требовать назад.

– Но ведь и переписать дом на Титуса, а потом назваться несостоятельным, – тоже хитрость, которую легко раскусить, – спокойно возражает ему Хендрикье. За годы жизни с ним она убедилась, что понимает деньги лучше него; постепенно и он перестал отмахиваться от ее советов.

В этот раз, однако, Рембрандт не желает слушать.

– Хендрикье, я готов отдать картины, мебель, даже дом, но я не готов пока отдать свое имя. Это у меня никогда не отберут, Хендрикье, и то, что ты предлагаешь, мне совсем не нравится.

– Рембрандт, конечно, ты тот, кто ты есть, и об этом знают все в Амстердаме, да и вообще везде, даже в странах, где мы никогда не бывали. И никто не отберет у тебя твоего имени, тем более мы с Титусом. Ты ведь сам не хотел сдаваться, я просто пытаюсь придумать, как этого избежать.

– Ты разговариваешь со мной, как с неразумным ребенком… – Он размыкает ее объятия, отходит на три шага назад и, прищурившись, оглядывает «Бурю». – Знаешь, очень хорошо, что я не дописал эту картину двадцать лет назад. Я только теперь понимаю, какая она должна быть. Я никогда тебе не рассказывал ее историю?