Карлос Бальмаседа - Кулинарная книга каннибала

Цезарю Ломброзо было семь месяцев от роду, когда он впервые попробовал человеческое мясо, и следует сказать, что это была плоть его собственной матери. Женщина кормила его грудью, пребывая на верху блаженства от того, что к ней прикасалось теплое тельце ее сына, когда вдруг увидела, что ребенок выпустил грудь, изогнулся, словно камыш под ветром, и, раскрыв розовый ротик, вперив в ее грудь жесткий, как кремень, взгляд, прицельно, словно орел, вонзающий клюв в добычу, набросился на левый сосок и резким рывком беззубых десен вырвал его с корнем.

По телу женщины пробежала судорога, в жилах застыл какой-то бесприютный страх, этот дикий страх первобытных людей, и тут же лицо ее задергалось, она издала немощный крик, предвещавший остановку сердца, и тихо скончалась.

Взгляд Ломброзо сосредоточился на темно-красной ниточке, которая зигзагом стекала по бледнеющей коже его матери. С безразличным удовольствием пауков он пережевывал, наслаждаясь вкусом, маленький, медленно тающий во рту, кусочек дряблой плоти.

Ломброзо откусил еще, проглотил не жуя, еще раз откусил и кусал до тех пор, пока урчание в его лишенных девственности кишках не подсказало ему, что с банкетом пора заканчивать. Он зевнул, рыгнул пару раз и тут же уснул, прямо на подоле юбки своей матери.

Вскоре его разбудил резкий шум полчища лап, звук царапающих деревянный пол коготков, тонкий визг. Он почувствовал, что в него тыкаются, обнюхивая, десятки холодных остроконечных мордочек. Не открывая глаз, он улыбнулся, засучил ручками и пронзительно и прерывисто засмеялся.

В единый миг крысы окружили маленького Ломброзо, клоачный шквал, вывалившийся из подвала через систему застарелых труб, сотни черных глазок, загоревшихся при виде вкусного совершенства человеческой плоти, тысячи готовых впиться в нее желтоватых зубов. Крысы машинально, без интереса обнюхали тело Ломброзо, потыкались в складки его кожи, увернулись от его тычков и пинков и через пару минут забыли про него.

Голодная стая прошлась по нему, даже не оцарапав. И словно неудержимая лавина набросилась на тело его матери.

Крысиное пиршество продолжалось несколько дней, животные никуда не спешили и не страдали отсутствием аппетита, одни из них отправлялись поползать по дому, потом, оголодав, возвращались, другие вцеплялись в добычу с хладнокровием шакалов. Ломброзо тоже принял участие в банкете, он был словно беспомощный ангел, которому слепое провидение явило чудо — невинное и не требующее оправданий. Когда тело женщины превратилось в кучу обглоданных и влажных костей с клочками волос на черепе и ногтями на кончиках пальцев, крысы вялым и визгливым исходом покинули комнату. Они ушли толпой — кто знает, какой новый запах повлек их в другие места, — все разом, влекомые тем же сигналом, вышли из комнаты и уже не вернулись обратно. Как то всегда бывает в историях страшных и диких, на месте событий остаются лишь жертвы.

Несколько часов спустя Ломброзо, окутанный подвальной тишиной, поглотившей комнату, заплакал от голода и неожиданного одиночества. Поначалу его плач был подземным стоном, жалобным возгласом раненой скрипки, но со временем рваный звук его голоса на ощупь, спотыкаясь и скользя, проник сквозь сумерки жилища, вскарабкался — уже более отчетливый — по стенам, царапнул оконные стекла и выскользнул на полночную улицу. Плач потонул в звуковом хаосе города, наводненного отдыхающими людьми, гудением мотоциклов и автомобилей, пением уличных музыкантов и разговорами попивающей пиво молодежи. Подрагивающий стон Ломброзо смешался с шумом улицы и остался незамеченным, словно завиток дыма, унесенный мрачным ветром побережья.

Ломброзо плакал и плакал, затерянный в мутных водах судьбы, пока не уснул, утомленный бесплодными усилиями.

Легендарный «Альмасен Буэнос-Айрес» был таверной с прекрасной кухней и отменной выпивкой, на протяжении семидесяти лет он привлекал к себе внимание изысканных ценителей пищи: туристов с эпикурейским аппетитом, гурманов, готовых проехать полмира ради того, чтобы отведать вкусное блюдо, постоянных клиентов, любителей эксклюзивных рецептов, тонких ценителей неповторимых вкусов и ароматов, публики благородного происхождения и скромных соседей, осененных рукой Божьей художников, очарованных властью политиков, бегущих от неписаных законов мошенников, суровых священнослужителей и раввинов, успешных торговцев и школьных учителей. Всякий люд столовался в «Альмасене».

Таверна занимала первый этаж красивого большого дома, построенного в 1911 году братьями-близнецами Лучано и Людовико Калиостро, которые на исходе XIX века променяли лазурные пейзажи Средиземноморья на суровое побережье Южной Атлантики, здания, находившегося в центре города Мар-дель-Плата, на юго-восточном углу улиц Иполито Иригойен и Ривадавиа. Братья Калиостро жили как перекати-поле, но были всегда вместе. Загадка, вписанная в общую кровь, связывала их без страха и упрека: куда шел один, туда же направлялся и второй. Они работали то в одном городке, то в другом, никогда дважды не ходили одной и той же дорогой, их руки и глаза знали столько ремесел, сколько было портов на Средиземноморье, которое они исходили вдоль и поперек с тех самых пор, как оставили семейный очаг в возрасте пятнадцати лет.

В припортовой гостинице Марселя они два дня и три ночи слушали рассказы одного моряка о путешествиях, он рассказал им об Аргентине — целой веренице чудес Нового Света. Черные глаза братьев моргали, красное вино явило им на другой стороне стола рай, и тут же за столом, уставленным бокалами с недопитым бургундским, остатками козьего сыра с паприкой, сырокопченой ветчиной и выпеченным с чесноком белым хлебом, близнецы решили обратить свой взор к далекому горизонту. «Аргентина?» — сказали они в один голос и вспомнили, что в Буэнос-Айрес эмигрировал единственный брат их матери, дядя Алессандро Чанкальини — таково было его имя, если он его не сменил. Они видели дядю вряд ли больше десяти раз, но всегда лучше иметь что-то, чем ничего. Они не сомневались, что без труда отыщут его.