Виктор Суворов - Змееед

— С вами, Алексей Алексеевич, я уже час говорю. Мне надо было выяснить некоторые моменты. Я совершенно четко определил, что вы действительно ничего не знаете по интересующим меня вопросам. Однако есть люди, которые могут думать иначе. Они могут вас считать опасным свидетелем.

— Пусть считают.

— Семьи у вас, как понимаю, нет.

— Да уж какая семья при такой работе.

— Я могу вас уберечь от опасностей. Многое о вас знаю. По всем параметрам проверил. Предлагаю новую интересную работу по вашему профилю.

— Что может быть лучше «Москвы — Владивостока»? Не предлагайте. Не приму.

— Хорошо, Алексей Алексеевич. Вот номер моего телефона. Звоните, если передумаете. Спросите Холованова.

Одна Люська на белом свете. Одна. Кто знает, что она Шайтана с Хлюстом успокоила с концами? Никто не знает. Без свидетелей. А кто знает, что она в тот проклятый день на Северном вокзале промышляла? Теперь уже тоже никто этого не знает. Хотя там, на каждой платформе, должны вертлявые отираться. Если так, если они там были, если ее засекли, то ищут. А если ищут, надо прятаться. Как?

Знала она, что обязательно такой день настанет, когда запоют над нею жареные птицы. Просто не думала, что он так быстро подоспеет.

Про день этот неизбежный она ночами думала, себя к нему готовила. И давно решила, что благоразумной лисоньке надлежит быть позади охотника.

В прошлом 1935 году лучшими представителями народов великой страны был принят генеральный план реконструкции Москвы, разработанный по инициативе и под руководством товарища Сталина. План — на 25 лет. В соответствии с планом центр города сохранит радиально-кольцевую систему улиц, а новые районы будут расти пятью лучами от старого центра. Это будет город-звезда! Между лучами звезды лесопарки гигантскими клиньями врежутся в городские районы. Измайловский имени товарища Сталина и Сокольнический имени товарища Бубнова парки превратятся в генераторы чистого воздуха. Центром звезды станет Дворец Советов — самое высокое здание мира со стометровой статуей Ленина на вершине. Одна из веток московского имени товарища Кагановича метрополитена проляжет прямо под этим зданием. Станция метро так и будет называться — Дворец Советов. Делегатам грядущих съездов — прямой путь из-под земли в величественные залы, в которых им суждено принимать все новые республики в состав Советского Союза. Вместе со столицей расцветет и вся страна. От края до края пересекут ее грандиозные судоходные каналы, и Москва станет портом пяти морей: Белого, Черного, Азовского, Балтийского, Каспийского. Грандиозный речной вокзал уже возводится в Химках! Будут расширены старые и пробиты новые магистрали. От Охотного ряда не останется ничего, даже названия. Преобразятся площади у Саратовского и Белорусско-Балтийского вокзалов.

Все это будет, а пока идет расчистка под здания Дворца Советов, Всесоюзной государственной библиотеки имени Ленина, Совета Народных Комиссаров, Военной академии имени Фрунзе, гостиницы «Москва», Центрального театра Красной Армии. Пыль над городом. Трещит и рушится старая Москва. От Китай-города и Замоскворечья до Сокольников и Лужников караванами неутомимых муравьев выносят мощные грузовики тысячи тонн битого кирпича и щебня.

Когда-то, через 25 лет, в далеком 1960-м году все будет хорошо и даже прекрасно, все проблемы будут решены. А пока в невероятном переплетении старых улочек и переулков, в брошенных, но еще не разрушенных строениях, в подвалах и погребах, подземных ходах и галереях раздолье крысам и бездомным собакам. И блатной братии. Порхают птицы сквозь битые окна прижатых друг к другу домишек и магазинчиков, шныряют кошки через проломанные ворота и сорванные двери опустевших складов, заводиков, церквушек, мастерских. Все эти сейчас уже ничейные территории московской милицией контролируются слабо, а по большей части не контролируются вовсе.

Змееед блатным заделался. На правом ухе кепочка-шестиклинка с пуговкой на макушке. Из-под кепочки — чубчик кучерявый. На ногах сапожки хромовые в гармошку. Пиджачок серенький. Цигарка на губе.

— И кого тут дядя потерял? — чумазый парниша из беспризорных интересуется. — Любопытным могём и когти вырвать, могём и кровя пустить. Я вам просю оставить нашу хазу.

— Шмару свою ищу.

— А дядя не мусорок случаем?

Рванул Змееед тельнягу на груди — любуйся картинками. Но парнишу не убедил:

— Много вас таких. Раньше — честный урка в синих картинках, теперь — урка в синих петлицах.

— Не шути, корешок. Пасть порву.

— Так кого ищем?

— Люську-Иоланту.

— Сыроежку?

— Ее.

— И зачем?

— Корефанка моя давняя.

— Уж и не помню, когда ее видел. Дай денежку, может и вспомню.

Сунул Змееед — оживился шпаненок:

— Следуй за мной! Заходи — не бойся, выходи — не плачь.

Туда повернули, сюда. Стекло битое под ногами хрустит. В подвал спустились. Не то кочегарка, не то пекарня, не то прачечная. Все тут разгромлено, развалено, разрушено.

Заглянул Змееед в одну дверь, в другую, удостоверился, что никого рядом нет. Только отвернулся, а за его спиной затвор пистолетный лязгнул.

И грохнул выстрел.

Пуля рядом с правым ухом в кирпичную стенку врезалась, пылью с мелкими кирпичными осколочками в лицо хлестнув. Рванул Змееед голову влево, но тут же и слева вторая пуля в стенку врезалась. Змееед — носом в стенку, а повернуться не моги, предупрежден: резкое движение будет последним.

— Так ты, мусорок, толкуешь, что Люська-Иоланта корефанка твоя, а я тебя такого красивого один только раз видела на Северном вокзале, да и то на горизонте.

Тут только и дошло до Змеееда, что попался. Он ее искал, а она шла по его следу. Она поймала его именно там, где он надеялся ее найти. Как же не сообразил, что лучшая для нее маскировка — пацанчиком заделаться? Как же не узнал ее? Стриженая голова, чумазая рожа, одета босяком, но ведь мордочка все та же.

— Сейчас, мусорок, я тебя убивать буду. Держись.

— Я не в мусорах больше.

— Это на том свете доложишь.

— Постой. Не спеши. Позволь к тебе лицом развернуться.

— Зачем?

— Стрелять в затылок — подлость. Ты же не исполнитель приговоров из Лефортова.

— А сам ты людей в затылок убивал?

— Убивал.

— И тебе можно?

— У меня душа пропащая. А ты свою береги.

— У меня тоже пропащая.

— Нет! Еще нет. Когда убиваешь много, то хочется убивать еще и еще. Сколько ты в жизни убила?

— Ты третьим будешь.

— Вот и не спеши, а то желание неутолимое пробудится, без новых убийств прожить не сможешь.

— А у тебя?

— У меня пробудилось. И душит оно меня. Я без этого не могу. Когда к убийству дело клонится, трясусь весь, белею, предвкушая…