Джеральд Уолкер - Блуд

Накануне он сделал себе специальную прическу и купил несколько полосатых спортивных рубашек, тесно облегающие «ливайсы», спортивную куртку и к ней широкие штаны. Еще сандалии, вспомнил Джон, посмотрев вниз на свои голые паль

— 22 цы, свесившиеся с перекладины высокого круглого табурета у стойки. Он не привык ходить с торчащими голыми пальцами ног и сейчас ему казалось, что у него все торчит и выпирает, как у дешевой потаскухи.

Джон снова вспомнил о своей новенькой курсантской униформе, которая была ему так к лицу и в которой он наедине не раз любовался собой, стоя перед зеркалом, когда тренировался быстро выхватывать из кобуры увесистый револьвер «полис-спешел».

Видя его неловкость и смущение, Эдельсон предложил считать новую одежку своего рода служебной формой. Слабое утешение для столь явного гетерофила, каковым Джон считал себя до самого последнего времени.

Пока револьвер Линча покоился под носками в шухляде массивного шкафа, трубка с «Мейсом» лежала в кармане его тесно облегающих «ливайсов» и лишь мозолила бедро. Скорее бы выйти на потрошителя, чтоб испытать на нем усиленное поражающее действие этого хваленого Эдельсоном компактного газового баллончика. Джон чувствовал, что с каждым днем все больше теряет самообладание и вот-вот сорвется. Интересно, как чувствуют себя остальные «подсадки»? Жаль, что капитан не познакомил их друг с другом. Джон попытался взять себя в руки и отмахнулся от мысли, что остальные девять мнимых гомов чувствуют себя лучше, чем он. Как бы не так. Он еще неплохо держится, не говоря уже о тех, которые и вовсе отказались от уготованной им Эдельсоном миссии. Больше всего удручает неопределенность. Как долго все это может продлиться? И кому повезет в первую очередь? Обидно будет, если все его усилия закончатся безрезультатно. И еще одно, что казалось Линчу не менее обидным: раз Эдельсон отобрал его в свою команду, значит он похож на «голубого». Возможно чисто внешне, а может быть и манерами. Этот цепкий капитан редко ошибается в людях и столь же редко бывает до конца откровенным. Не только с подчиненными, но и с начальством тоже. Эдельсон не касался посторонних тем во время инструктажа. Зато в отношении малейших подробностей из жизни «голубых», его запасы информации были поистине неистощимы. Капитан не раз повторял, что его дело отдавать приказы, а дело «подсадок» лишь беспрекословно подчиняться. Эдельсон, например, детальнейшим образом показал и описал каждому его участок, но не счел нужным объяснять, почему именно он разметил участки так, чтобы те частично перекрывали друг друга по всему периметру границ. Впрочем, догадаться несложно. Просто капитан надеется таким образом исключить вероятность того, что наш «клиент» проскользнет меж границами участков, так и не нарвавшись ни на одну из «подсадок». Именно поэтому, наиболее плотно участки совмещаются в деловых, многолюдных районах: Таймс-сквер, Колумбус-секл, Бродвей, Вашингтон-сквер, где одновременно могут находиться по двое-трое наших людей. Столь плотный прессинг ускоряет решение задачи, однако с самыми роковыми последствиями. Сердце Линча сжалось от недоброго предчувствия.

Неожиданно Джон поймал себя на том, что пристально изучает сидящего рядом педриллу, напряженно пытаясь сообразить, «подсадка» тот или нет. Странно, что он думает об этом, а не о том, чтобы побыстрее распознать потрошителя. И все-таки жаль, что Эдельсон их не познакомил. Всех тех десятерых парней, которым он уготовил эту миссию. Хотя, возможно, он руководствовался некими, одному ему известными, доводами рассудка.

Сейчас снаружи, на Колумбус-авеню, гремела, как обычно, из какого-то испанского музыкального магазинчика с подвешенным над дверью громкоговорителем (глухие эти пуэрториканцы, что ли, недоумевал Линч, если они всегда врубают свою музыку на полную громкость?) размеренная мелодия «клоп-клоп» меренги или что-то в том же роде. Он до сих пор не отличал одну от другой, хотя против своей воли практики уже имел предостаточно.

Внутри было не намного лучше. Через несколько табуретов от него за стойкой сидел и ел из большой тарелки кукурузные хлопья с клубникой пухлый гомосексуалист с козлиной бородкой. Линч наблюдал, как тот отправлял в рот полную ложку хлопьев, тщательно пережевывал, затем глотал. Потом брал клубничку, но не жевал. Он держал ее между зубами и сосал, пока она полностью не растворялась.

Теперь и гомик смотрел на Линча. «Таким ранним утром, — подумал Джон. Когда-нибудь эти ублюдки успокоятся?»

Ну и завтрак. Даже кофе дрянь.

Мистер Козлиная Бородка уже вопросительно поднял бровь. Линч стал обдумывать какой-нибудь достаточно чистый способ зарабатывать себе на жизнь, вроде уборщика клеток горилл в зоопарке или практикующего гинеколога по абортам с кабинетом на углу 125-ой улицы и Ленокс-авеню.

Чтобы не действовать подозрительно быстро, Джон крутнулся на табурете и посмотрел на улицу. Какой-то пьяный пуэрториканец лежал в луже мочи у входа в забегаловку.

«Латиносы, — думал Линч. — Ну и район, целая коллекция отбросов общества, которое постепенно теряет свои устои и развращается, в том числе и на его участке, где собираются эти подонки. Им не придется долго ждать. Скоро все остальные тоже по уши погрязнут в скверне. А потом они под звуки „клоп-клоп“ меренги возьмут нас тепленькими. Идешь по этим улицам, будто гуляешь в выгребной яме».

Линч был совершенно подавлен жизнью в этом районе, где за двенадцать долларов можно снять меблированную комнату в одном из домов, построенных из обожженного кирпича. Низкая плата привлекала бродяг. Белые, черные, может, зеленые, спали по четверо и пятеро в одной комнате, не работали, не мылись, никаких признаков самоуважения. Некоторые из старых жильцов, как и его соседи, все еще цеплялись за Челси. Но некогда приличный Вест-Сайд сейчас составляли центральный Гарлем, окраинный Виллидж и почти окраинный Бауери.

Джон видел на улицах мужиков-проституток днем и ночью, трясущих своим «хозяйством» и спрашивающих «Мужчина, как я сегодня выгляжу?» Повсюду крутились деловые торговцы наркотиками, хотя особо напрягаться не стоило, клиентов хватало — товар расхватывали в открытую. Казалось, каждое крыльцо забито сонными мужиками и тощими бабами, бледными, несмотря на солнце, как будто они жили в пещере.

И гомики, думал Линч, вы не поверите, сколько гомиков. Большой парад на Сентрал-парк-вест начинался с темнотой, когда возвращались с работы, имеющие ее, педики. Как называл это один из них? «Гавань мужеложества». Дюжины, сотни «голубых», ожидающих захода своего «шлюпа» в чью-то «голубую гавань» с наступлением темноты.

«Мать честная, — думал Джон. — Скамейка за скамейкой, заполненные ими, выстроенные в шеренгу вдоль каменного забора, как на рынке невольников. От Музея до Колумбус-секл, двадцать кварталов, забитых снующими гомосеками».