Джоди Пиколт - Похищение

— Ты идеальна, — шепчу я.

Она обнимает меня, и я нанизываю этот момент на длинную нить ее прикосновений.

— Что бы я без тебя делала…

Я мысленно отвечаю на ее риторический вопрос. Без меня ее семейная драма не украсила бы страницы «Газеты Нью-Гэмпшира». Без меня ей не пришлось бы сомневаться, не привело ли меня сюда что-то помимо дружеского долга. Без меня ей не довелось бы испытывать боль вновь.

Когда Делия отстраняется, лицо ее сияет.

— Как ты думаешь, что мне надеть? — спрашивает она. — Может, стоит сначала позвонить? Нет, лучше просто приеду. Тогда я смогу увидеть ее реакцию… Приглядишь за Софи?

Прежде чем я успеваю ответить, дверь трейлера уже захлопывается у нее за спиной. Грета смотрит на меня, постукивая хвостом о землю. Меня, как и охотничью собаку, уже забыли.

Я достаю из кармана свои судебные заметки и измельчаю их в конфетти. Редактору я скажу, что рейс задержали, что я заблудился по дороге в суд, что меня сразил грипп… Да что-нибудь совру. Ветер подхватывает обрывки, и я уже представляю, как их разносит по пустыне.

Но вместо этого они перелетают через ворота парка и оседают на тротуаре. Мой нелепый снегопад раскаяния накрывает какого-то мужчину. Я извиняюсь перед ним и только сейчас понимаю, что это бродяга с магистрали. Он по-прежнему демонстрирует мчащимся мимо автомобилям свою картонную табличку «Нужна помощь».

На этот раз я подхожу к нему и, пожелав удачи, вручаю двадцатидолларовую купюру.

Если вы считаете, что материнство — это инстинкт, то глубоко заблуждаетесь.

В колледже, учась на зоолога, я писала диплом о способах, которыми детеныши находят своих матерей, а матери — своих детенышей. Инстинкт, как выяснилось, не присущ животному с рождения, он развивается по мере сближения родителя и ребенка. Я читала знаменитые труды Конрада Лоренца — ученого, за которым гусята следовали как привязанные, потому что имело место явление импринтинга: увидев его первым, вылупившиеся птенцы признавали в нем своего родителя. Я наблюдала за гиенами, дикими кабанами и морскими котиками, и все они использовали звуковые подсказки, выбросы феромонов и физическое распознавание, чтобы находить своих матерей среди множества подобных особей.

У самых радетельных матерей — людей, кур и мышей — рождается самое беспомощное потомство. С другой стороны, рыб, сразу же после появления на свет способных позаботиться о себе, мамы бросают еще новорожденными. В этом смысле родительские обязанности заключаются лишь в защите.

Но время от времени я сталкивалась с аномалиями, с искажением инстинкта. Взять ту же кукушку, которая вторгается в чужое гнездо, вышвыривает отложенные там яйца и подкладывает «суррогатным родителям» свои собственные. Когда не хватает пищи, тюленихи бросают детенышей на произвол судьбы, а неандертальцы и вовсе убивали молодняк в преддверии голода. Иногда выбора не остается — и материнский инстинкт перестает работать.

Несколько лет спустя я узнала, что ученые обнаружили генетические компоненты «добросовестного» материнства. Гены под названиями «Мест» и «Пег-3» встречаются в девятнадцатой хромосоме, но, по иронии судьбы, проявляются они лишь тогда, когда унаследованы по отцовской линии. Подобный импринтинг обычно происходит в ходе эволюции в силу генетической борьбы полов: максимальный помет входит в интересы самок, но защита уже рожденного ребенка не входит в интересы самца.

Ученые еще спорят об этих открытиях, но я им верю. Мне достаточно подумать о Софии и вспомнить какие-то мелочи, которые я хотела бы сохранить навеки: ее голосок, как у гномика, ее розовые с перламутром ноготки, ксилофон ее смеха. Не будет большим преувеличением поставить это чувство в заслугу моему отцу: это он помог мне осознать все то, что нам так хочется хранить.

Дом моей мамы, маленький и аккуратный, словно плывет по белокаменному морю. В конце подъезда стоит почтовый ящик с надписью «Васкез». Я останавливаюсь у гигантского цереуса в добрых одиннадцать футов высотой, и он приветственно машет мне веткой. Рутэнн рассказывала, что цереусу нужно не менее пятидесяти лет, чтобы дать один-единственный отросток. А цветы у него такие яркие и красивые, что воробьи, завидев их, плачут.

Я в который раз приглаживаю волосы рукой. Я попробовала заколоть их, затем связать в «конский хвост», но наконец решила распустить каскадом по плечам — мама ведь должна вспомнить, как расчесывала их! Одета я в самую нарядную вещь, которую успела закинуть в чемодан перед нашим поспешным бегством: темно-синее платье. В нем я хотела идти в суд. Я поправляю юбку в тщетной надежде одним движением устранить все складки и набираю полные легкие воздуха.

Как вообще можно вернуться в чью-то жизнь после двадцативосьмилетнего перерыва? Как можно возобновить связь, когда ты не помнишь, на чем она прервалась?

Для храбрости я пытаюсь поменять исполнительниц главных ролей. А если бы Софи вернулась ко мне через столько лет? Не могу даже представить, в каких обстоятельствах я не почувствовала бы мгновенную связь между нами. А с Софи я провела примерно столько же времени, сколько моя мать со мной. Мне было бы наплевать, если бы она оказалась усеянной пирсингом, лысой, богатой или нищей, замужем или лесбиянкой… плевать… лишь бы она вернулась.

Тогда почему меня так заботит первое впечатление?

И сама же отвечаю на свой вопрос: потому что это бывает раз в жизни. На каждой последующей встрече мы лишь корректируем события первой.

Я замираю на крыльце, не зная, хватит ли мне мужества постучать. И вдруг, словно во мне проснулся дар телекинеза, дверь распахивается сама собой.

Из дома спиной вперед появляется женщина. На ней линялые джинсы и вышитая крестьянская блуза. Выглядит она куда моложе, чем я представляла.

— Si, хлеб и жареные бобы! — кричит она кому-то внутри. — Я с первого раза запомнила. — Она поворачивается и наталкивается на меня. — Disculpeme, я не заметила… — И тут же зажимает рот ладонью.

Ее лицо выглядит словно моя фотография, которую опрометчиво смяли, а потом, одумавшись, снова выровняли. Мои собственные черты на этом лице рассечены тончайшими морщинами. Волосы ее на один оттенок темнее моих. Но что лишает меня дара речи, так это ее улыбка. Два верхних зуба слегка развернуты — именно поэтому я четыре года проходила в брекетах и с удерживающим кламмером.

— Gracias a dios, — бормочет она.

Она протягивает руку, и я позволяю ей коснуться меня: плеча, шеи и наконец щеки. Я закрываю глаза и вспоминаю, сколько раз в темноте поглаживала собственную руку, пытаясь представить себя ею, но всегда терпела неудачу: я не могла удивить свою кожу лаской.