Василий Дорогокупля - Вперед и вниз

— Don’t start, Prometheus, or else he will miss again, — говорил Кутешихин. — You’ll be unbound in a couple of minutes*.

— Раззудись, плечо! — страшным голосом кричал Владик Сивков.

— Отберите у него трубу! — просил Кашлис. — Он меня убьет!

— Не убьет, — успокаивал его Патронский, сидевший поодаль с перевязанной носовым платком рукой.

— …А я-то подумала, что здесь танцы, — неожиданно вступил в этот хор женский голос, и в дверном проеме объявилась Наташа, которую после сегодняшнего разговора с Кашлисом угораздило именно сейчас нанести повторный визит в их подвал.

Кашлис тут же оставил Там-Тама и поспешил навстречу гостье, не допуская и мысли, что она могла прийти сюда вовсе не ради него. Воспользовавшись тем, что Кутешихин и Владик затеяли спор, кому теперь держать костыль, а кому бить, он увлек Наташу на кухню, где попытался предстать ей во всем блеске своей только что народившейся героической мужественности. Должного понимания, однако, он не встретил. Наташа вела себя грубо и бестолково. Отбившись от Кашлиса, она вернулась в соседнюю комнату и стала мешать серьезным людям делать большое и нужное дело. Она мелькала тут и там, пробовала на ощупь давно не мытую шевелюру пленника, лезла открывать замок наручников своей шпилькой, осмотрела раненую руку Патронского и сказала, что ее придется ампутировать (на самом деле рана была не опасной, но впечатлительный Патронский сильно занервничал), а потом подошла к свободной стене Там-Тамовой каморки и нацарапала на ней метровыми буквами слово «козлы».

В значительной мере стараниями Наташи освободительный процесс приобрел какой-то сумбурный, тусовочный характер: в движениях действующих лиц появилась излишняя суетливость, нетрезвые голоса мешались с металлическим громом трубы, табачный дым слоями висел в пустых углах комнаты и перекатывался клубами в ее оживленном центре, задетая кем-то лампочка качалась под потолком, разбрасывая по стенам всплески уродливо искаженных теней. Вдобавок ко всему Там-Таму вдруг сделалось дурно, он наклонился с дивана и начал судорожно извергать из себя содержимое недавнего ужина.

— Не брызгайся, скотина!.. Да он пьян! Мы тут в лепешку расшибаемся, а этот… Постой, пусть проблюется… Эй, не поскользнись!.. Зайди с той стороны, попробуем оттуда… Куда ты бьешь, кретин! Дай мне трубу… Держите Владика, он снова озверел!..

Костыль был туп, удары неточны, работники чрезмерно горячились, но скорбный труд их даром не пропал: оковы были наконец разбиты.

— Давайте с ним наверх, а я здесь все запру, — сказал Кашлис. Он еще пребывал в эйфории от собственного героизма, но это высокое чувство уже начали подтачивать первые позывы страха. «Что я делаю? Черт побери, что же это я делаю?» — вопрошал изнутри его существа маленький трусоватый Кашлис, в то время как большой и мужественный Кашлис трясущимися (от волнения) руками поворачивал в замке ключ. Уже было поздно что-либо менять. Предприми он освобождение в одиночку, он, может, еще и попытался бы дать обратный ход, но остальные герои уже выволокли Там-Тама на свежий воздух, и теперь вниз доносились их возбужденные голоса, наперебой разъяснявшие негру его отныне сладостно-свободный статус («Free as a bird…» — громко пел Владик Сивков, плохо знавший английский, но не желавший отставать от Кутешихина и Патронского). Кашлис понимал, что без них он никогда бы не осмелился это сделать, но все равно его поступок был гораздо весомее и полноценнее — во всяком случае, самое первое, самое главное решение он принял самостоятельно. С другой стороны, разделив с ними славу подвига, он рисковал опять остаться в тени других, более цельных и жизнестойких личностей, вновь возвратиться на жалкие круги своя, и — прощай, персональное место под солнцем. «Нет уж, лучше я сам», — сказал большой и мужественный Кашлис, усилием воли заткнув писклявую пасть своему маленькому трусливому визави. Он выбрался из подвала и запер верхнюю дверь.

— Что сейчас: сдадим его ментам? — спросил Кутешихин.

— Его нельзя сдавать ментам, — сказал Кашлис. — Они начнут раскручивать дело, и еще неизвестно, что из этого выйдет.

— Тогда что ты предлагаешь?

— Лучше всего отвезти его в Москву, в нигерийское посольство. Скажет, обобрали хулиганы, потерял документы или что-нибудь в этом роде. Тогда не надо будет объяснять, как его занесло на Урал.

— Хорошая мысль.

— Вы не беспокойтесь, я сам этим займусь.

— Сам? Один?

— Да, — сказал Кашлис твердо. — Спасибо, что помогли.

Его товарищи переглянулись.

— Ну, смотри, сам так сам, — сказал Патронский.

— Нам же легче, — согласился Кутешихин. — Значит, расстаемся? Cheerio, Tam-Tam! Were glad to meet such a helluva nice piece of ebony*.

— You’re always welcome to Russia**, — добавил Патронский радушно.

Владик собрался было в восьмой или девятый раз подряд завести «Free as a bird…» (он знал только начало припева, в остальном ограничиваясь жутковатым звукоподражательным ревом), но передумал и вместо этого экспромтом толкнул прощальную речь на иностранном языке, ключевыми словами в которой были «аревуар», «аллес гут» и «ништяк».

— Вот мы и сделали доброе дело, — сказал он затем, возвращаясь в родное языковое пространство. — Теперь это надо отметить. Устроим хороший банкет — желательно с погромом, чтоб развеяться после трудов.

— Только без жертв и увечий, — предостерег Патронский, человек мягкосердечный и к тому же недавно раненный.

— Это будет культурный погром, — пообещал Владик и засмеялся неискренним, деревянным смехом.

— А где мы его устроим? — спросил Кутешихин.

— Вы можете пойти к ней в гости, — сказал мстительный Кашлис, указывая на Наташу. — Она живет здесь, по соседству.

— Ну уж нет! — вскричала Наташа.

— А вот и да! — оживились потенциальные погромщики. — Ты наша соучастница, засвечена в добром деле, теперь так просто не отвертишься!

Они подхватили ее под руки, и вся компания, шумно дискутируя, зашагала вниз по улице.

— Не волнуйся, все будет в лучшем виде — так же, как с этим негром… А что он там плел про свои сны и про суд Линча?.. Черт его разберет… — все слабее и глуше доносились до Кашлиса их голоса.

Оставленный в обществе бывшего узника (на правом запястье которого все еще болтался наручник с несколькими звеньями цепи), Кашлис только сейчас всерьез задумался о практическом исполнении своего замысла. Да, он урвал самый жирный кусок подвига и показал себя человеком, способным на смелые и самостоятельные действия, но обретенная в результате этих действий степень свободы пришлась ему явно не впору: чересчур велика, разве что на вырост. Обстоятельства нуждались в осмыслении. Он отвел нигерийца под деревья и усадил на скамеечку, а сам начал с задумчивым видом маршировать туда-сюда по земляному пятачку перед ним, выбивая каблуками многоточия в рыхлом грунте и ставя размашистые запятые при поворотах кругом. Там-Там молча двигал глазами, усваивая базовые элементы строевой подготовки. На улице быстро темнело.