Дэвид Мэдсен - Откровения людоеда

Прости меня, Лучиано, за эту совершенно недопустимую вспышку. Я написал это, и сожалею теперь, но оставил все как есть, хотя теперь я чувствую себя отчасти спокойнее и разумнее для того, чтобы ты мог, по крайней мере, понять, как эта тварь Крисп иногда влияет на меня.

Он непонятным образом переменил свое мнение, и теперь настаивает на том, что не позволит мне читать свое жизнеописание, над которым работает сейчас. Я не могу понять этого; вопреки отвращению, которое я испытывал по отношению к нему, я всегда был неизменно вежливым. Иногда даже в высшей степени, когда я пытаюсь сменить направленность разговора и перейти к теме вскармливания грудью — или, в его случае, отсутствия оного — я замечаю, как он своеобразно вглядывается в мою промежность; естественно, это беспокоит меня сильнее всего. Моей первой мыслью было предположение о том, что он извращенец — но тогда я немедленно напомнил себе о том, что он даже хуже: он порочный убийца — и, как он часто мне напоминает, заодно и шеф-повар.

Может показаться, что он пытается истолковать эту свою мерзкую одержимость с помощью разумного объяснения — он называет это «метафизикой», философией, если вам угодно. Я однажды читал книгу англичанина Де Куинси об «искусстве» убийства, и тихо смеялся про себя; когда я вынужден слушать запутанные бредни этого чудовища Криспа, я почти физически заболеваю. На самом деле я заставил няню Петти принести сосуд в комнату для бесед: как известно, я не мог контролировать себя. Хвала Господу, что я еще не использовал этот сосуд (пока). Он сравнивает себя с Платоном — с Платоном, Сократом, Аристотелем — и уверен в том, что его истолкование «Поглощения» относится к высочайшим и благородным философиям мира. Отвращение — самая непрофессиональная эмоция для психиатра, которой он поддается, но я легко признаюсь, что преодолел его.

Ты веришь во зло, Лучиано? О, я не имею в виду жалкую посредственность нашего коллективного морального падения, — я не имею в виду наши измены в совокуплениях с любовницами, нашу искреннюю жадность, наш омерзительный отказ от честности и сдерживаемый голос полуночной совести — а, скорее, совершенную первопричину или — осмелюсь ли я сказать это? — энергию зла. Если мы с тобой, Лучиано, все еще исповедуем католическую веру нашего детства, я могу спросить тебя: «Ты веришь в Дьявола?» Потому что с каждым уходящим днем я обнаруживаю, что вынужден бороться с попыткой поверить в то, что Орландо Крисп одержим. Несколько веков назад наша церковь сжигала шизофреников на колах, воображая, что они заражены демонами, и изгнание нечистой силы было церковным лекарством для больных маниакальной депрессией; Бог знает, уж кто-кто, а я трепещу перед мыслью о том, что психиатрическая

наука должна будет сделать шаг назад к тем годам ужасной невежественности, и даже — даже я, Энрико Баллетти, я, который отмахивался от всех противников, чтобы выиграть столь желанный итальянский приз Альберто-Праут со своей работой «Исследования аспектов нарциссизма в жизни вне брака» — что я буду мучиться долгие бессонные нот напролет недостойными подозрениями относительно того, что мой пациент одержим Дьяволом! Это унизительно.

Крисп теперь отказывается говорить мне что-либо еще об этих так называемых «близнецах» Жаке и Жанне, и я начинаю верить в то, что они целиком являются плодом его воображения. Следовательно, я изменил свое мнение, и теперь я уверен (все разговоры об одержимости — в сторону!) в том, что эта Королева Хайгейта прячется глубоко на дне его психики, рассеивая ужасное опустошение повсюду. Крисп совершенно явно дает понять, что он идеализирует свою мать и поклоняется ей, он всецело предан и поклоняется ей фанатично — в смерти; хотя ему не давали материнский сосок на ранних месяцах, и я не могу утверждать, но думаю, что это отразилось на нем, вероятно, столь неизгладимо. Напоследок — предположение, над которым я размышляю. Ибо — подумай, Лучиано! — если он сознательно питается неоскверненной памятью, разве не из-за этого он вынужден бессознательно питаться плотью, которой ему не давали? Он воображает, что его королева Хайгейта была святой, но глубоко-глубоко внутри него есть скрытое понимание того, что ее грудь отвергла его — эти противоречащие друг другу утверждения истязают его. Теперь, в первую очередь, он должен мстить плоти, которую у него отобрали, а во-вторых, поглощать ее в как можно больших количествах на тот случай, если у него снова ее отберут. Это ребенок в душе,

Лучиано, который одержим страстью к мясу — и вот! Я сказал это! — это ребенок в душе, который одержим! Возможно, мои мучительные и уничижающие подозрения, в конце концов, не так уж далеки от истины; я напоминаю самому себе, что я говорил как психиатр, а не как богослов, и только это меня утешает.

Каварадосси из Департамента тюремного обеспечения спросил меня вчера вечером, не хочу ли я присоединиться к ним с женой и поужинать вместе. Арабелла — ты знаешь, как я всегда издалека восхищался этим божественным созданием! — но он всегда любил побаловать свой желудок, а так мне была невыносима даже мысль о том, чтобы сидеть напротив него пока он будет ковыряться вилкой в огромном куске внутренностей в томатном соусе, я против своего желания был вынужден отказаться. О Боже.

Отчет зарегистрирован Лучиано Касти, главным офицером медицинской службы.

Да, я убил своего отца! Я был отцеубийцей — преступление, с которым сложнее всего жить, как они говорят, если не считать убийства собственной матери; что ж, я, например, знал, что совсем не трудно жить со своим преступлением (если кто-то может назвать это преступлением с такой жертвой, как мой отец) — единственной трудностью, которая могла бы у меня возникнуть, было убедиться в том, что меня не поймают.

Я знал, что мисс Лидию Малоун ожидает сходная судьба, так как я не мог себе позволить отпустить ее на все четыре стороны, не наговорив ей всякой всячины, чтобы она оставила моего отца живого в прекрасном расположении в II Bistro. Соответственно, я позвонил, чтобы сказать ей, что мой отец решил остаться со мной на несколько дней для того, чтобы уладить некоторые вещи между нами, и что она приглашена на «мирные переговоры» в следующий вечер.

Меня приводила в ярость мысль о том, что она остановилась в хайгейтском доме, где я вырос в сиянии моей матери — во всех этих комнатах, по которым шествовала моя богиня, воздух отравлялся ее дешевизной и безвкусием, которыми она дышала — о, это было невыносимо! Эта ярость вылилась в работу, которую я выполнил с редкой легкостью. Хорошо же, мисс Лидия Малоун придет, чтобы присоединиться к моему отцу — прямо в холодильной камере, где я хранил его обнаженный труп, и, в конечном счете, — я страстно надеялся на это, — в вечных огнях ада.