Майкл Кокс - Зеркало времени

Однако по глазам мадам я видела, что она думает так же, как я: отец устроил покушение на мистера Шиллито, дабы исключить вероятность того, что он установит подлинную личность человека по имени Эдвин Горст, однажды встреченного на Мадейре.

Явно желая отвлечься от неприятных мыслей на данную тему, мадам спросила, каков мой второй вопрос.

— Он касается смерти леди Тансор, — ответила я. — Почему отец уехал, получив упомянутую телеграмму. Ведь вы оба настойчиво внушали мне, что леди Тансор непримиримый враг моих интересов и нам непременно нужно ее уничтожить. И разве вы не уверяли меня, что любовь, которую мой отец в прошлом питал к ней, превратилась в ненависть после того, что она с ним сделала?

— Эдвард никогда не переставал любить ее, — печально проговорила мадам, — даже когда притворялся, будто ненавидит, и хотя он не отказался от намерения поквитаться с ней за предательство. Но смерть Эмили не входила в наши планы. Мы хотели единственно предать ее публичному позору и осуждению, а потом восстановить наследственные права твоего отца через твой брак с Персеем Дюпором. Скажу больше: мне кажется, он даже лелеял нелепую, несбыточную надежду примириться с ней по прошествии времени, когда все останется позади. Безумная фантазия, конечно, но теперь я думаю, что все дело в этом. Я ошибочно вообразила, будто Эдвард любит меня, когда он со своей первой женой перебрался сюда с набережной Монтебелло. Он разыскал меня в Париже, проявив упорство и настойчивость, какими всегда отличался; и я по глупости своей решила, что он сделал это из давнего нежного чувства ко мне, зародившегося еще в пору нашей с Эмили дружбы… Я не смогла простить ей предательства, совершенного по отношению к Эдварду, не смогла смириться с такой низкой, умышленной жестокостью — и все ради него , самодовольного, бессовестного выскочки, недостойного дышать одним воздухом с твоим отцом… Поэтому я убедила себя, что Эдвард приехал с первой женой в Париж для того только, чтобы разыскать меня и возобновить отношения, прервавшиеся в свое время. Твоя мать тоже так решила, но он обманул нас обеих и здесь, как обманывал во всем. Твою мать он тоже не любил, хотя говорил, что любит, и всегда был добр и ласков с ней — за исключением тех дней, когда бывал не в духе, а тогда нам обеим приходилось несладко. Но и меня он не любил. Нет. Он любил одну только Эмили. И всегда будет любить только ее. А теперь она умерла.

Я не могла оставить мадам одну в том состоянии телесного и душевного расстройства, в каком нашла ее, а потому, не имея причин возвращаться в Англию, покуда дела не потребуют моего присутствия, я на следующее утро написала мистеру Роксоллу, что намерена остаться в Париже и ждать от него вызова. В ответном послании мистер Роксолл заверил меня, что сейчас вплотную займется юридическими процедурами, которые — если верить профессиональному мнению нескольких известных адвокатов — можно будет успешно завершить настолько быстро, насколько позволяет система судопроизводства.

Последующие дни протекали спокойно, за разговорами о разных обстоятельствах, прежде скрывавшихся от меня. Между мной и мадам постепенно восстанавливалась прежняя близость, но вскоре стало ясно, что доктор не ошибался.

С пугающей скоростью здоровье моей опекунши пришло в окончательный упадок. Я сидела у постели больной с утра до вечера, а порой и ночами, читая или сторожа ее сон, как она делала для меня в детстве. Я расчесывала ей волосы, умывала лицо, взбивала подушки и нежно гладила исхудалые руки, когда она начинала метаться и кричать во сне. Но с каждым днем она погружалась все глубже в безмолвный, отчужденный мир, недоступный для меня и моей любящей заботы.

Лишь однажды, за несколько дней до кончины, мадам ненадолго очнулась и попросила снять с нее серебряный крестик.

— Я хочу, чтобы ты носила его, милое дитя, — прошептала она так тихо, что мне пришлось поднести ухо к ее потрескавшимся губам и попросить повторить слова. Потом, прежде чем опять погрузиться в забытье, она спросила: — Я прощена, милое дитя?

— Да, — прошептала я. — Вы прощены.

Моя опекунша скончалась в третью неделю июня, когда ласточки чертили стремительные зигзаги в безоблачном небе над Булонским лесом.

Просидев подле нее всю ночь напролет, я отошла буквально на несколько секунд, чтобы открыть окно и впустить в комнату восхитительный летний воздух. Вернувшись к постели, я сразу поняла, что мадам умерла.

В тот день моя прежняя жизнь закончилась. Я впервые осталась по-настоящему одна в мире, и впереди меня ждала новая, незнакомая жизнь.

Одна? Да. Хотя теперь я знала, что мой отец жив и я не сирота, какой всегда себя считала, я не чувствовала ни малейшей перемены в своем положении. Он был для меня так же мертв и нереален, как некогда был мифический Эдвин Горст. После смерти мадам, моей второй матери, у меня не осталось никого на всем белом свете.

Мари-Мадлен Делорм, урожденную Буиссон, похоронили на кладбище Пер-Лашез. Она завещала мне дом на авеню д’Уриш и значительную сумму денег (остаток крупного состояния, унаследованного от первого мужа и вложенного в разные предприятия, где она имела долю), а также двух своих преданных слуг, Жана Дюту и Мари Симон, которые, оказывается, с самого начала знали о ее тайном браке с моим отцом.

Она оставила мне также фотографию — портрет моего отца, снятый им самим в 1853 году.

Разумеется, я хорошо знала человека на фотографии, ведь с нее смотрел мистер Торнхау, только с пышными усами и бородой. Смуглое лицо, узкое и худое; длинные, почти до плеч, черные волосы, зачесанные назад со лба и чуть редеющие на висках; большие темные глаза, в точности такие, как описывала моя мать в своем дневнике.

Я по сей день храню фотографию и изредка — когда хочу вспомнить, что однажды у меня был отец, — достаю и гляжу на нее.

Перед тем как покинуть Францию, я пошла в полицию, и в должный срок гроб «Эдвина Горста» извлекли из могилы и выбросили. Затем я распорядилась перезахоронить гроб с останками матери на открытом, солнечном участке кладбища, подальше от раскидистых деревьев, в чьей сумрачной тени она пролежала так долго. Я также заказала новое надгробие в виде вертикальной плиты со следующей надписью на английском:

Светлой памяти

Маргариты Алисы Блантайр

1836–1859

Памятник установлен здесь любящей дочерью в июле 1877 г.

Я провела в Париже еще месяц, а потом вернулась в Англию, но не прямиком в Эвенвуд.

Миссис Ридпат прислала мне письмо с приглашением пожить у нее на Девоншир-стрит, покуда я не улажу все юридические дела. Поблагодарив за приглашение, я вежливо, но твердо от него отказалась, ибо миссис Ридпат, хотя и желавшая мне только добра, несколько запятнала себя в моих глазах знакомством с моим отцом, с которым я решила никогда впредь не видеться, даже если он попытается наладить отношения со мной. Тогда мистер Роксолл предложил мне остановиться у него, но и это гораздо более приемлемое приглашение я отклонила.