Майкл Кокс - Зеркало времени

Еще во мне начинала крепнуть уверенность, что смерть отца миледи, произошедшая двадцать лет назад, каким-то образом связана с убийством миссис Краус. «Вся правда о ней известна только нам двоим», — заверил мистер Вайс. Но в чем заключается правда и какую роль в деле сыграла моя госпожа?

Почему так важно, что в далеком прошлом мистер Шиллито знал моего отца под другим именем, тоже ускользало от моего понимания. Мистер Шиллито может и ошибаться, но если он прав — какое значение это имеет? Не знаю почему, но этот вопрос очень встревожил меня и возбудил во мне еще острейшее желание узнать побольше о своем отце.

Тем вечером после ужина я рано удалилась в свои комнаты, чтобы хорошенько обо всем поразмыслить и сделать запись в Секретном дневнике. Я также написала письмо мадам с подробным отчетом о подслушанном разговоре, которое намеревалась отнести в Уиллоу-коттедж завтра днем.

Когда я наконец отложила перо, было уже поздно, но спать я еще не собиралась: мне не терпелось поскорее дочитать расшифрованные выписки из дневника своей матери.

Давайте же перенесемся вместе со мной в прошлое и в более теплые края, сменив английскую зиму 1876 года на солнечную осень на острове Мадейра двадцатью годами ранее.

Через несколько дней после знакомства с Эдвином Горстом на приеме у Мерчисона моя мать, ее сестра и дядя поехали в Камачу с визитом к мистеру Уильяму Лэмбтону, одному из главных виноделов Мадейры.

Они покинули Фуншал рано утром и прибыли в Камачу к завтраку, после которого моя мать устроилась с книжкой в деревянной беседке в обширном саду при вилле мистера Лэмбтона. Она еще не успела приступить к чтению, когда услышала стук трости по кремнистой тропе за оградой: мимо шел прохожий. Потом вдруг наступила тишина. Кто бы там ни был, он остановился возле калитки.

Моя мать каждую секунду ожидала услышать, как путник двинется дальше, но из-за ограды не доносилось ни звука. Повинуясь безотчетному порыву, она тихо подкралась к калитке, выглянула за нее — и увидела перед собой улыбающееся лицо мистера Эдвина Горста.

Позже она записала в своем дневнике:

Мы обменялись приветствиями, и я спросила, зачем он столь знойным утром совершил долгое восхождение в Камачу.

Он вообще много ходит пешком, отвечал мистер Горст, поскольку физические упражнения успокаивают нервы. Потом он сказал, что надеялся также снова увидеться со мной, и добавил следующие глубоко взволновавшие меня слова: «Должен признаться, мисс Блантайр, что я проделал путь до Камачи по такой жаре единственно из-за вас».

В точности так и сказал; и сейчас, записывая эти слова, я опять испытываю тот же трепет, какой охватил меня, когда они прозвучали из его уст, — тогда мистер Горст перестал улыбаться и сменил добродушно-шутливый тон на самый серьезный и многозначительный.

То был восхитительный для меня момент — потому что он стал для меня совершенной неожиданностью, да такой приятной, а равно потому, что я — да, признаюсь! — в глубине души страстно о нем мечтала. Однако он и испугал меня, по-настоящему испугал, ибо я почувствовала — как чувствую сейчас — опасное, сладкое томление, которое, подобно шелковому многоволоконному шнуру, красивому на вид, но смертельно опасному, медленно обвивается вокруг моего сердца. Ведь мы с мистером Горстом едва знакомы. Откуда же это внезапное смятение чувств и мыслей, приводящее меня в состояние беспокойства и неудовлетворенности, но одновременно исполняющее страстного желания переживать тот упоительный момент снова и снова, выбросив из головы всякие мысли о долге перед самой собой?

Мой отец поинтересовался, была ли она уже в соборе Се — и она ответила отрицательно. Он сказал, что там много всего интересного и что там, как и во всех храмах, мы отрешаемся от суетного мира и вспоминаем, кто мы есть на самом деле. Она спросила, католик ли он. Он ответил, что не исповедует никакой официально принятой религии, но полагает себя язычником по духу. Они еще немного поговорили, а потом он пошел своей дорогой.

По возвращении из Камачи моя мать записала в дневнике следующие слова: «Что мне думать о прошедшем дне? Считать ли его поворотным моментом в моей жизни или ничего не значащим мимолетным эпизодом? Нет! То, чего я столь страстно желаю, не может — не должно — сбыться. Через полгода я сделаюсь миссис Фергюс Блантайр, моя жизнь закончится, и все это останется в памяти лишь бесплодной мечтой».

Но пророчество оказалось неверным. В ближайшее воскресенье после богослужения она ухитрилась отправиться в собор одна, но не нашла там моего отца. Следующее воскресенье принесло такое же разочарование. «Когда бы мистер Горст чувствовал хотя бы малую долю того, что чувствовала я памятным утром в Камаче, — написала она в дневнике, — он пришел бы в собор, как я от него ожидала. Но он так и не появился там. И не нанес нам визита. С моей стороны было глупо надеяться на иное».

Минуло три недели. Потом, ясным и ветреным утром понедельника, моя мать решила наведаться в собор Се в последний раз. Если мистера Горста и сегодня там не будет, значит, не судьба.

Встав у самой двери, она пристально оглядывала входящих, выходящих и молящихся людей, потом обратила внимание на группу англичан в центральном нефе, поодаль от нее.

Она сразу узнала моего отца: он что-то говорил одному из джентльменов, держа шляпу и трость в одной руке, а другой указывая на темный деревянный потолок с завитковым орнаментом из слоновой кости.

Моя мать наблюдала за ним несколько минут, потом он обменялся рукопожатием со своим собеседником, отвесил общий поклон всем остальным и медленно двинулся по нефу к выходу.

Я стояла, словно прикованная к месту, с бешено стучащим сердцем, пока он приближался ко мне.

В приотворенную дверь за моей спиной лился золотой солнечный свет и ложился широкой полосой на каменный пол. И вот мистер Горст вступил в нее — с опущенными долу глазами, погруженный в такое же глубокое раздумье, в каком пребывал в день нашей случайной встречи в Маунте. Потом он вдруг поднял взор и наконец увидел меня.

Мистер Горст не сделал попытки поприветствовать меня, но я не расстроилась, ибо чудесной своей красноречивой улыбкой и просиявшими глазами он снова со всей ясностью дал мне понять, что я единственный на всем Божьем свете человек, кого он хотел увидеть.

Я говорю это вовсе не из желания польстить себе или обмануть себя. Просто в тот момент я поняла без тени сомнения, что так оно и есть; а еще окончательно и бесповоротно поняла, что я люблю Эдвина Горста, невзирая на любые последствия и какую бы цену ни пришлось мне заплатить за свое чувство.