Джеффри Линдсей - Деликатесы Декстера

Я новичок в вопросах человеческих эмоций, но даже мне было ясно: чувство, которое вызывала у меня она, называется раздражением на грани отвращения.

— Это именно то, что сделала ты, — поинтересовался я, — сдалась?

Она покачала головой и издала что-то похожее на тихий смешок.

— Ну уж нет, — сказала она, — только не я.

— Тогда, ради Бога, объясни, что все это значит. Почему ты заперла меня здесь, а сейчас просто сидишь и ухмыляешься?

Она повернулась и, кажется, только теперь по-настоящему обратила на меня внимание.

— Как тебя зовут? — спросила она.

У меня не имелось причин не отвечать ей. Строго говоря, причин не влепить ей пощечину у меня тоже не оказалось, но с этим можно было подождать.

— Декстер, — ответил я, — Декстер Морган.

— Ого, — удивилась она, издав еще один неприятный смешок, — странное имечко.

— Да, — согласился я, — совершенно бредовое.

— В любом случае, Декстер, есть у тебя что-нибудь такое, чего тебе по-настоящему хочется?

— Мне бы хотелось выбраться отсюда.

Она покачала головой:

— Нет, что-то такое… Совершенно, я не знаю, запретное. Понимаешь? Что-то действительно плохое. Но тебе этого все равно хочется. Тебе даже поговорить об этом не с кем, но иногда ты не можешь думать ни о чем другом.

Я подумал о Темном Пассажире, и он слегка зашевелился, как будто напоминая, что ничего подобного не случилось бы, если бы я прислушался к нему.

— Нет, ничего подобного, — ответил я.

Она посмотрела на мета долгим взглядом, приоткрыв рот, но не переставая улыбаться.

— Ну ладно, — проговорила она, будто зная, что я лгу, но это не имело значения. — А у меня есть. Я имею в виду, мне действительно кое-чего хочется.

— Мечты — это замечательно, — сказал я, — но не проще ли будет их осуществить, если мы выберемся отсюда?

Она покачала головой:

— Эмм… нет. В том-то и дело, именно поэтому я должна оставаться здесь. Или, понимаешь, меня никогда не…

Она как-то странно прикусила губу и опять покачала головой.

— Что? — переспросил я. Ее попытки прикинуться скромницей вызывали у меня острое желание пересчитать ей зубы. — Тебя никогда не… что?

— Мне трудно об этом говорить. Даже сейчас. — Она нахмурилась, и я счел это очень приятной переменой. — У тебя нет какого-нибудь секрета, который… с которым ты ничего не можешь поделать, но тебе стыдно за него?

— Естественно, — ответил я, — я как-то посмотрел целый сезон «Американского идола».

— Ну, такое есть у всех, — отмахнулась она с таким выражением лица, будто проглотила лимон. — Все делают что-нибудь подобное. Я говорю о другом… Понимаешь, люди хотят вписаться в общество, быть как все. А если внутри тебя есть то, что делает тебя… Ты знаешь, это неправильно, это странно, так ты никогда не станешь как все, но ничего не можешь с этим поделать — тебе действительно этого хочется. Это причиняет боль. И, может быть, заставляет усерднее пытаться слиться с толпой. В моем возрасте это особенно важно.

Я посмотрел на нее с некоторым удивлением. Я успел забыть, что ей восемнадцать и, по слухам, она была способным ребенком. Вероятно, действие наркотиков ослабло и она радовалась возможности с кем-то поговорить впервые за долгое время. Какова бы ни оказалась причина, но она наконец продемонстрировала наличие некоего внутреннего мира. Одной пыткой стало меньше.

— Не думаю, — ответил я, — что это остается важным всю жизнь.

— Но это намного больнее, — сказала она. — Когда ты молод и весь мир вокруг тебя — вечеринка, на которую тебя пригласили.

Она отвела взгляд, уставившись не на банки с кровью, а на голую стальную стену.

— Ясно, — сказал я, — понимаю, о чем ты.

Она взглянула на меня, призывая продолжать.

— В твоем возрасте я тоже был другим. Мне пришлось потратить много сил, чтобы научиться притворяться таким, как все.

— Ты это говоришь, чтобы я тебе доверилась.

— Нет, — возразил я, — это правда. Мне пришлось учиться вести себя как крутые ребята, притворяться, будто я и сам крутой, и даже смеяться я тоже учился.

— Что? — переспросила она с очередным неприятным смешком. — Ты не умеешь смеяться?

— Теперь умею.

— Давай проверим.

Я придал своему лицу лучшее из имевшихся у меня счастливых выражений и очень правдоподобно усмехнулся.

— Неплохо! — одобрила Саманта.

— Годы практики, — скромно ответил я. — Сначала это выглядело довольно жутко.

— Ага, ясно, — сказала она, — я все еще продолжаю учиться. Но мой случай намного сложнее, чем научиться смеяться.

— Это подростковый эгоцентризм. Ты думаешь, в твоем случае все сложнее, потому что это твой случай. Но, честно говоря, быть человеком — это тяжелый труд, особенно если ты себя таковым не ощущаешь.

— Я ощущаю, — тихо ответила она, — но совсем, совсем не таким, как все.

— Ну хорошо, — сказал я. Должен признать, она меня заинтриговала. Кто бы мог подумать: она, оказывается, личность. — Но в этом нет ничего плохого. И, возможно, если немного подождать, выяснится, что это, наоборот, хорошо.

— Ага, — согласилась она.

— Но у тебя не получится подождать, если ты отсюда не выберешься. Остаться здесь — это постоянно решать временную проблему.

— Как мило, — ответила она.

Она опять начала вести себя в прежней манере, и это очень не понравилось моему благоприобретенному человеческому «я». Она только начала казаться интересной, и я сам начал раскрываться. Она стала мне нравиться, и я даже посочувствовал ей, но вот она опять нацепила свою маску подростка, который-все-знает-лучше. Мне захотелось взять ее и встряхнуть.

— Ради Бога, — взмолился я, — неужели ты не понимаешь, зачем ты здесь? Эти люди собираются изжарить тебя и съесть.

Она опять отвела взгляд.

— Ага, — сказала она, — я знаю. Это то, чего я хочу. Ома вновь смотрела на меня широко раскрытыми влажными глазами. — Это и есть мой секрет.

Забавно даже думать, сколько звуков может услышать человек, который воображает, будто сидит в абсолютной тишине. К примеру, стук моего сердца, который отдавался в ушах, рядом со мной — тяжелый вздох Саманты, и, кроме этого, металлическое жужжание, издаваемое вентилятором, который гонял холодный воздух по нашей коробке. Я даже различил, как что-то, скорее всего таракан, возится на куске бумаги под раскладушкой.

Но самым громким звуком в этом шуме были заглушившие все остальное последние слова Саманты. Они носились по нашей каморке, отражаясь от предметов и преломляясь, пока даже отдельные их слоги не превратились для меня в полную бессмыслицу. Я повернул голову и посмотрел на нее.

Саманта сидела без движения, неприятная улыбка вернулась на ее лицо. Она сгорбилась и смотрела прямо перед собой, не столько избегая встречаться со мной взглядом, сколько ожидая дальнейших событий. В конце концов я не смог больше этого выносить.