Михей Натан - Боги Абердина

Вот оно — захлопывание двери, которое я замечал и раньше, сплочение рядов. Я глядел на Эллен, раздумывая, что известно ей, и известно ли вообще что-то. Она посмотрела на меня, и на мгновение наши взгляды встретились.

— Всем спокойной ночи, — вставая, пожелал я.

Я с нетерпением ждал вечерней мастурбации, безразличный к тайным заговорам, которые другие строили в мое отсутствие. Я слишком устал, чтобы еще о чем-то думать. Может, будет легче, если я не стану ничего замечать. Возможно, незнание и на самом деле благо…

— О-о, насчет твоих штанов, — заговорила Эллен. Она снова открыла журнал, отвернувшись от меня. — Твой кошелек лежал в переднем кармане. Слава Богу, он не выпал в пруд. Я оставила его на верху сушилки.

— Спасибо, — поблагодарил я, и именно тогда мне в голову пришла неожиданная мысль.

Я направился к двери в подвал.

Она прочла это! Бумага промокла, но чернила остались. Записка, которую я ей написал и засунул в штаны, теперь лежала сложенной вчетверо на сушильной машине. Босым ногам было холодно на цементном полу, воздух пах сухим деревом и старой плесенью. Кто-то оставил велосипед с отсутствующим передним колесом и смятыми гоночными вымпелами лежать на боку. Рядом валялось множеством гаек и болтов.

Я развернул записку и перечитал ее, а затем еще минуту пытался себя убедить, что, может быть, Эллен ее не видела. Возможно, она начала читать, а затем остановилась, подумав, что записка предназначена какой-то другой девушке. Ведь приветственная строка отсутствовала, поэтому Эллен могла принять это за любовное письмо к кому-то еще.

Я снова прочел записку, разорвал ее, влез на пустой ящик, который стоял у стены, и открыл подвальное окно. Внутрь ворвался холодный воздух, ветер принес старые хрупкие листья, которые ударялись о раму. В проеме подрагивала давно оставленная пауком паутина, останки погибших в ней насекомых вертелись на ветру. Я выбросил обрывки письма и смотрел, как они опускаются на опавшие листья. Новый порыв ветра унес несколько клочков бумаги в темноту. Я представил, как один клочок летит высоко, вместе с потоками воздуха, пролетает над крышей дома, может быть, едва ее не задев, от него отскакивают капли дождя. Потом он опускается вниз, летит вдоль рамы и попадает в комнату Арта. Там он приземляется — единственная выжившая убийственная часть записки, несомненно, написанной моим почерком. Останавливается он у него на столе. «Эллен…» Единственное слово на мокром обрывке бумаги. Я всего один раз использовал ее имя в этом письме.

Я резко захлопнул окно, уселся на ящик и ругал себя, пока не стало лучше.

Весь следующий месяц я приспособился к жизни в доме, сосредоточившись на занятиях в университете и выполнении поручений, которые мне, наконец, стал давать доктор Кейд. Это были большие, устрашающие и часто обескураживающие куски непереведенного текста, которыми я занимался в выходные. Но такова оказалась работа, в которую можно уйти с головой. Поэтому я занимался ею без жалоб. Казалось, чем больше я делал, тем больше профессор поручал мне. Обычно я оставлял пачку листов перед дверью его кабинета в понедельник утром, а к пятнице пачка еще большего размера оказывалась перед моей.

В начале ноября я недолго встречался с одной рыжеволосой девушкой по имени Таня. Мы с ней вместе ходили на занятия по английской литературе. Я помню про нее только две вещи: она любила модернистскую поэзию Эзры Паунда и пыталась уломать меня на ЛСД — хотела, чтобы я составил ей компанию. Мы прекратили свидания после того, как я привел ее в дом и представил товарищам, с которыми его делил. Арт смотрел на девушку осторожно и с неодобрением, особенно после того, как она провела сравнение между Паундом и Боэцием. Так Таня пыталась показать, что английский для поэзии подходит больше, чем латынь.

Мои встречи с Таней были первой попыткой изгнать Эллен из сознания. Попыткой номер два стали посещения Николь каждый вечер на протяжении двух недель. Я занимался сексом, как сумасшедший, до крови стирая колени на ковре, которым был застелен пол в ее комнате в общежитии. Наконец, мне удалось добиться результата: Эллен по большей части оставалась только в моих снах, где правила, словно Морфей, приходила и уходила, как пожелает. Сны колебались между сексом и мрачными, жуткими вещами, часто имеющими отношение к смерти. Мы обычно занимались сексом, а потом я вдруг смотрел вниз и видел, что член у меня покалечен, распух, а ее половые органы превратились в стальные зажимы. Глубокий поцелуй быстро переходил в удушающий, они обвивала мою талию голыми ногами, бедра плотно прижималась к моим, она терлась лобком, словно вонзаясь в мое тело, высасывала из меня воздух. Обычно я просыпался среди ночи, спина оказывалась мокрой от пота, а передняя часть трусов — липкой от спермы.

Мы никогда не обсуждали письмо, которое она нашла, даже в дальнейшем. Эта проблема просто ушла, как одно из странных мгновений, которое оказалось общим у двух людей, а потом растворяется в памяти благодаря забвению. Но, как мною было решено, эмоциональное равновесие было слишком важным, чтобы идти на риск с этой женщиной, которую я, вероятно, совершенно не интересовал. Я считал свое решение очень зрелым для шестнадцатилетнего парня (а пожалуй — и для человека в моем нынешнем возрасте). Конечно, пришлось обмануться. Ведь похоть — одна из самых толстых нитей, связывающих людей, как паутина. Если бы мне было с кем поговорить, то, возможно, с проблемой удалось бы управиться лучше. Но никого не оказалось рядом.

Средневековые философы изучали феномен Любви, как и любую другую науку. Поэтому я в отчаянии обратился к этим источникам. Там проповедовалась концепция «Amor de lonh» — любви издалека. Это поэтизированная идея привязанности, которая становится благородной из-за страданий, страсти, усиленной лишениями, и необходимости препятствий для существования хрупкого идеала. Ведь если дать любви возможности расцвести, она может оказаться ложной. «Наверное, в этом все и дело, — думал я. — Наверное, я на самом деле не любил Эллен по-настоящему. Как я мог? А если бы возможность когда-то представилась, то мои заблуждения сразу же рухнули бы и оказались унесенными ветром».

Особенно запомнилась одна ночь. Я рылся в холодильнике. Внезапно в кухню вошла Эллен в мужской рубашке в тонкую полоску, низ которой едва прикрывал зеленые шелковые трусики. Она улыбнулась мне усталыми глазами и принялась заваривать чай.

— Для горла, — объяснила она, поглаживая шею спереди и морщась. — У меня аллергия на собак, а здесь Нил… Иногда горло распухает.

Эллен не щелкала выключателем, она колдовала над чаем в холодном свете, падающем из открытого холодильника.