Александр Проханов - Виртуоз

— А что нам будет, когда отвоюем?

— Могу тебя князем сделать. Ко двору приблизить.

— Антошкин, ты будешь князем, — загоготали солдаты. — Неплохо звучит: князь Антошкин.

— А квартиру дать можешь? — спросил механик. — А то, когда в контрактники шел, квартиру обещали. А по сей день с женой в бараке живем.

— Проси дворец, Антошкин. На кой ляд тебе квартира? Проси дворец с золотой крышей и «мерседес».

— Ладно, «мерседес». У меня вместо «мерседеса» — боевая машина десантника. И дворец мне не нужен. Знаешь, сколько стоит его отапливать? А трехкомнатную квартиру, с расчетом на будущих детей, я бы взял от Царя.

— Тогда и нам по квартире. Давай составляй царский список на жилплощадь. Пусть распишется и печать поставит. Поставишь, царь?

Ив темноты с бряцаньем и хрустом, туманясь приглушенными габаритами, вырвались машины разведки. Офицер в танковом шлеме что-то докладывал командиру, и через минуту властный, с протяжными длиннотами голос прокричал:

— По машинам!

Задрожали моторы, Алексей занял свое место в люке. Колонна пошла, не зажигая огней. Отставая, повторяя контур уже несуществующий колонны, продолжали гореть земляные светильники. Будто служба кончилась, прихожане покинули храм, а лампадки еще теплились.

Алексей чувствовал, что его жизнь неумолимо сближается с чем-то грандиозным, существующим в человечестве столь же неотъемлемо, как существует гроза. Гроза живет неявленно, потаенно, ожидая условий для своего проявления,— восходящих потоков воздуха, концентрации облаков, накопления в них электричества, пока вдруг ни воспламенится полнеба, ни заблещут слепящие молнии, ни упадет с неба черный, все застилающий ливень, ни затрещат вырванные с корнем дубы. Так же и война, к которой он теперь приближался.

Удары становились все ближе, не сливались в сплошной гул, а катились каждый со своей стороны, со своим особым, все более хриплым и душераздирающим звуком. Бесшумно загоралась зарница. Из нее летели косые, царапающие небо полосы. Прилетал свистящий звук. В стороне, куда указывали летящие струи, распахивалась тьма и вставало млечное облако. Доносился гул и треск распадающейся материи. Алексею было страшно, но он не мог отвести своих страшащихся, но и любующихся и восторженных глаз от зрелища божественного гнева и божественной красоты, в которых одновременно присутствовало сотворение и скончание мира.

Машина взлетела на очередной покатый бугор, и с высоты открылся город — лежащая в низине чаша, полная огня. Огонь был рыжий, бурный, окружающий черные остовы зданий. Красный, с черными клубами, летящими сквозь окна и снесенные крыши. Синеватый, тлеющий, вдоль улиц, где виднелись мрачные фасады, столбы негорящих фонарей, застывшие в нелепых позах автомобили. Иногда в город падал белый раскаленный шар, перекатывался, оплавляя здания, деревья, начинал желтеть, краснеть, исходил голубыми язычками газа, бенгальскими искрами. И каждая фаза этого взрыва сопровождалась особенным звуком — тугой удар, хриплый простуженный свист, каменный скрежет, множество мелких, разбегающихся хлопков, вплоть до писка и шелеста.

— Цхинвали, — произнес майор, чье лицо озарилось и померкло от очередного взрыва, и глаза казались полными ртути. — Вон там наш рубеж, — он указал на темную, еще не подожженную часть города, над которой метались красные светляки и белые брызги. — А там, — он кивнул на пожары, — 58-я армия выбивает грузин.

Колонна, петляя в предместьях, встречала на пути патрули и заслоны осетинских ополченцев — одутловатые мужчины в бронежилетах и касках, небритые, с лихорадочными глазами лица, висящие на плечах пулеметные ленты, старомодные, с торчащими корнеплодами гранатометами. Спустились в город. Комбат с помощью осетинского командира — забинтованная голова и черные, пышные, как у моржа, усы — укрывал машины за хозяйственными постройками, среди жестяных гаражей и обвалившихся бетонных заборов. Солдаты окапывались, долбили землю, устанавливали пулеметы.

Алексей лежал, прижавшись к тускло блестевшему траку гусеницы, всматривался в мутную темень сквозь пролом в бетонной стене. Угадывалась неосвещенная улица с низкорослыми домами, какая-то площадь или пустырь, над которым пролетали красные мухи трассеров. Иногда в полутьме перебегал ополченец с какой-то ношей — то ли патронный цинк, то ли куль с вещами. Взрывы раздавались в стороне, не приближаясь, перенося по небу блеклые красноватые отсветы.

Он думал, что ему, будущему Государю, довелось оказаться на братоубийственной войне. В ней сошлись народы недавней Империи, потерявшие ощущение единой истории и судьбы, ввергнутые в кровопролитную распрю. Воцарившись, он соединит под скипетром распавшиеся пространства Империи, усадит за братский стол осетин и грузин. Именно на этой войне ему предстоит открыть воюющим сторонам «Райскую Правду», которая ляжет в основу Империи. Обнародовать «Райскую Формулу», которая сочетает народы в симфонию красоты и любви.

Президент Лампадников отпустил его на войну, чтобы из первых уст услышать доклад о военных действиях. Использовать эту, постигшую народы, беду, чтобы оповестить Россию о возрождении долгожданной монархии. Чтобы ее возрождение было отмечено миром, возвращением всех измученных, отпавших от царства народов в лоно любящей и справедливой Империи.

Еще мечтательно и нежно он думал о Марине, которая вынашивает его драгоценный плод.

Зачатие наследника состоялось среди кровавых неурядиц и смут, а рождение случится среди долгожданного мира, на заре справедливого и цветущего царства.

Он оглядывался на солдат, которые терпеливо и ладно отрывали окоп, укрепляли бруствер, клали на него пеналы гранатометов и стволы автоматов. Среди упорных, сосредоточенных лиц, коих множество в русских деревнях и поселках, не было ни одного, кто носился в этот час в роскошных машинах по нарядным московским улицам, танцевал в дискотеках, развлекался на модных вечеринках. Это были дети русских простолюдинов, поднявшихся в час беды на защиту Отечества. Его народ, его возлюбленные чада, которые не отторгали его, а приняли, как равного, в свой жертвенный батальон. Так он грезил, сонливо закрывая глаза, прижимаясь виском к стертому гусеничному траку.

Его толкнуло ударом, оглушило трескучим взрывом, ослепило волной огня. Озарилась соседняя площадь, на которой повсюду блестели осколки стекла. Осветились фасады невысоких домов с балкончиками, подворотнями, пустыми прогалами окон. Обнаружилась улица, ведущая с площади, в выбоинах, с опрокинутым мусорным баком, разбросанными комками мусора. Свет не исчезал, волновался. На улицу, из домов, с непрерывным криком и воплем, побежали люди — простоволосые женщины, дети, семенящие тучные старухи, ковыляющие старики. Их было множество, доселе невидимых, притаившихся за глухими фасадами. Испуганные светом и грохотом, они бежали навстречу друг другу, волна сквозь волну, прячась все в тех же домах, словно менялись местами. Вопли умолкли. Жизнь снова притаилась в щелях и лунках, чутко прислушиваясь к гуляющим раскатам и взрывам.