Стивен Кинг - Ярость

Прежде всего он вытащил рамы из гаража (покрасил он их еще весной, в зеленый цвет) и расставил вдоль дома, у каждого окна. Я прямо-таки вижу его, высокого, с покрасневшей на солнце кожей, отчего лицо у него стало злобным. Мне-то солнце не кажется горячим, да еще дует прохладный ветерок. Я вообще люблю октябрь. Очень хороший месяц.

Я сидел на нижней ступени крыльца и наблюдал за ним. То и дело по дороге 9 проносились машины, вправо — к Уиндзору, влево — к Харлоу и Фрипорту. Мама играла на рояле. Что-то минорное, думаю, Баха. Но, с другой стороны, все, что играла мама, звучало как написанное Бахом. Ветер то усиливал звуки, то уносил их прочь. А потом, когда бы я ни слышал эту мелодию, всякий раз вспоминал тот день. Фуга Баха для вторых оконных рам в миноре.

Я все сидел на крыльце. Мимо проехал «форд» выпуска 1956 года с номерными знаками другого штата. К Уиндзору, наверное, пострелять куропаток и фазанов. Малиновка села на землю рядом с вязом, ветви которого по ночам отбрасывали тень на стены моей комнаты. Разворошила опавшие листья в поисках червячков. Мама играла и играла. Если у нее возникало желание, она прекрасно играла и буги-вуги, но такое случалось нечасто. Не любила она современные мелодии. Может, и хорошо, что не любила. Потому что даже буги-вуги звучали так, словно написал их Бах.

И вот тут меня осенило: а почему бы не разбить стекла вторых рам? Одно за другим. Сначала верхние панели, потом нижние.

Вы можете подумать, что я хотел, сознательно или подсознательно, отомстить отцу, внести коррективы в столь дорогой ему идеальный порядок. Но дело в том, что отец в тот момент в моих мыслях не фигурировал. День выдался теплый и солнечный. Мне было четыре года. Прекрасный октябрьский день, очень подходящий для битья стекол.

Я поднялся и отправился собирать камни. На мне были шорты, и камни я засовывал в передние карманы, которые вскорости раздулись так, словно в них лежали страусиные яйца. Еще один автомобиль прокатил мимо. Я помахал рукой. Водитель ответил тем же. Женщина, что сидела рядом с ним, держала на руках младенца.

Я вновь пересек лужайку, достал из кармана камень и бросил его в раму, что стояла у окна гостиной. Бросил со всей силы. И промазал. Достал второй камень, только на этот раз подошел к раме вплотную. Легкий холодок пробежал в мозгу, в голове, на мгновение встревожив меня. Теперь я промахнуться не мог. И не промахнулся.

Я зашагал вдоль дома, разбивая стекла. Сначала в раме для гостиной. Потом для музыкальной комнаты. Эта рама стояла у кирпичной стены, и, разбив стекло, я посмотрел на маму, которая играла на рояле. В прозрачной синей комбинации. Увидев, что я уставился на нее, она сбилась с ритма, потом широко улыбнулась мне и заиграла вновь. Видите, как все было. Она даже не услышала звона разбитого стекла.

Забавно, знаете ли, но у меня не было ощущения, что я делаю что-то нехорошее, просто я получал удовольствие. Избирательное восприятие у маленького ребенка далеко не такое, как у взрослого: если бы рамы стояли в окнах, у меня не возникло бы ни малейшего желания бить стекла.

Я уже примеривался к последней раме, у кабинета, когда мне на плечо легла рука и развернула меня. Отец. Обезумевший от злости. Таким злым мне его видеть не доводилось. Глаза что плошки, язык зажат между зубами, словно в припадке. Я вскрикнул, так он меня напугал. Словно мама вышла к завтраку в маске, припасенной для Хэллоуина.

— Ублюдок!

Он поднял меня обеими руками, правая обхватила обе лодыжки, левая прижала мою левую к груди, и швырнул на землю. Думаю, со всей силы. Я лежал, не в силах вдохнуть, а он смотрел на меня, и я видел, как маска ярости сползает с его лица. Я не мог кричать, не мог говорить, не мог шевельнуть диафрагмой. Острая боль парализовала тело.

— Я не хотел. — Он опустился рядом со мной на колени. — С тобой все в порядке? Все нормально, Чак? — Чаком он называл меня, когда мы перекидывались мячом во дворе.

Наконец мне удалось набрать в легкие воздух. Я открыл рот и закричал. Вопль испугал меня, так что за первым последовал второй, более громкий. Из глаз брызнули слезы. Музыка смолкла.

— Не следовало тебе бить стекла. — Злость сменилась испугом. — А теперь замолчи. Ради Бога, будь мужчиной.

Он рывком поставил меня на ноги как раз в тот момент, когда мать в одной комбинации выбежала из-за угла.

— Что случилось? — воскликнула она. — Чарли, ты порезался! Где? Покажи мне, где!

— Он не порезался, — пренебрежительно бросил отец. — Он боится, что его выпорют. И его выпорют, будьте уверены.

Я бросился к маме, уткнулся лицом ей в живот, в мягкий шелк ее комбинации, вдыхая идущий от нее сладкий запах. Мне казалось, что голова у меня раздулась, как шарик, я ревел во весь голос. И крепко закрыл глаза.

— О чем ты говоришь, какая порка? Он весь посинел! Если ты ударил его, Карл…

— Он начал кричать, когда увидел, что я подхожу к нему!

Голоса доносились сверху, словно слетали с горных вершин.

— Едет автомобиль. Иди в дом, Рита.

— Пошли, дорогой, — заворковала мама. — Улыбнись мамочке. Широко улыбнись. — Она оторвала меня от своего живота, вытерла слезы. Вам когда-нибудь мама вытирала слезы? В этом поэты правы. Одно из самых незабываемых впечатлений наряду с первой спортивной игрой и первым эротическим сном. — Успокойся, милый, успокойся. Папочка не хотел на тебя сердиться.

— Это Сэм Кастигей и его жена, — тяжело вздохнул отец. — Теперь разнесут по всему городу. Я надеюсь…

— Пошли, Чарли. — Мама взяла меня за руку. — Выпьем шоколада.

— Черта с два. — Я посмотрел на него. Сжав кулаки, он стоял у единственной спасенной им рамы. — Его вывернет наизнанку, когда я буду выбивать из него дурь.

— Ничего ты выбивать не будешь. Ты и так напугал его до полусмерти.

Тут он шагнул к ней, забыв про комбинацию, Сэма и его жену. Схватил мать за плечо и указал на разбитую раму для кухонного окна.

— Посмотри! Посмотри! Это сделал он, а ты собираешься поить его шоколадом! Он уже не ребенок, Рита, и тебе пора перестать кормить его грудью!

Я прижался к ее бедру, а она вырвала плечо. На коже остались белые отметины от пальцев, которые тут же покраснели.

— Иди в дом. — Она даже не повысила голоса. — Ты ведешь себя глупо, Карл.

— Я собираюсь…

— Не надо говорить мне, что ты собираешься делать! — внезапно заорала она, двинувшись на него. Отец отпрянул. — Иди в дом! Ты и так достаточно натворил! Иди в дом! Иди к друзьям и напейся! Иди куда угодно! Но… чтобы я тебя не видела!

— Наказание, — четко, размеренно произнес он. — В колледже тебя кто-нибудь научил этому слову, или у них не хватило времени, потому что они забивали тебе голову этой либеральной белибердой? В следующий раз он разобьет что-нибудь более ценное, чем стекла. А потом разобьет тебе сердце. Бессмысленное разрушение…