Тана Френч - Ночь длиною в жизнь

— Я не знал. Ты же не говорила.

— Не была уверена. А теперь уверена.

— Почему?

— Из-за работы на «Гиннессе», — ответила Рози. — Пока я здесь, па будет меня туда пристраивать, и рано или поздно я сдамся — потому что он ведь прав, Фрэнсис, это отличный шанс, за него глотки перегрызут. А если я туда попаду, обратно уже не выйду.

— А если мы уедем, то уже не вернемся. Никто не возвращается.

— Знаю. В том-то и дело. Как нам еще быть вместе — по-настоящему? Не знаю, как ты, но мне не хочется, чтобы мой па висел над моим плечом и исходил дерьмом еще лет десять, сводя нас с ума при каждой возможности, пока не убедится, что мы счастливы. Я хочу, чтобы у нас с тобой все началось правильно: чтобы мы делали то, что хотим, вместе и чтобы наши семьи не командовали всей нашей чертовой жизнью. Только мы вдвоем.

Свет изменился: все заволокла глубоководная дымка — и за моей спиной низким, гортанным, сильным голосом запела девушка. В свете медленно вращающихся зеленых и золотых лучей Рози стала похожей на русалку, на мираж, сотканный из света; на мгновение я страстно захотел схватить ее и с безумной силой прижать к себе, пока она не ускользнула из моих рук. У меня дух захватило. В нашем возрасте девушки всегда намного старше парней, а парни взрослеют, изо всех сил пытаясь выполнить то, что нужно девушкам. Я знал с самого худосочного детства, что хочу чего-то большего, чем предрекают нам учителя — фабрики и очереди за пособием, — но мне никогда не приходило в голову, что действительно можно вырваться и своими руками построить это нечто большее. Я давным-давно понимал, что моя семья свихнулась и восстановлению не подлежит; что каждый раз, как я, стиснув зубы, захожу в нашу квартиру, очередная часть моего разума рассыпается в прах; но и в самые тяжкие моменты мне в голову не приходило, что я смогу уехать. Я понял только тогда, когда Рози понадобилось, чтобы я был рядом.

— Поехали, — сказал я.

— Господи, Фрэнсис, придержи коней! Я же не говорю, что нужно сегодня же решить. Подумай.

— Я подумал.

— Но… — сказала Рози, помолчав. — Твоя семья… Ты сможешь ее оставить?

Мы прежде никогда не говорили о моей семье. Что-то Рози себе представляла — вся улица что-то представляла, — но никогда даже не упоминала их, и я был ей благодарен. Рози внимательно смотрела на меня.

Я выбрался из дома, обменяв у Шая тот вечер — с большой выгодой для него — на весь конец недели. Когда я уходил, ма визжала на Джеки: «Что за дерзкая девчонка!» Даже па не выдержал и отправился в паб.

— Теперь ты — моя семья, — заявил я.

В самой глубине глаз Рози сверкнула далекая улыбка.

— И теперь навсегда — где угодно, — добавила она. — Даже здесь, если не сможешь уехать.

— Нет. Ты правильно говоришь: это значит, что мы должны уехать.

Тогда Рози улыбнулась по-настоящему, широко.

— Какие у тебя планы на всю мою оставшуюся жизнь?

Мои ладони скользнули по ее мягким бедрам; я придвинул Рози по подоконнику к себе. Она обвила ногами мою талию и поцеловала меня губами, сладкими от вина и солеными после танцев. Прижавшись к моим губам, она все еще улыбалась, и музыка залила нас, и поцелуй стал крепче, и улыбка растаяла.

«Единственная, кто не превратился в собственную мать, — сказал в темноте у меня над ухом голос Имельды, хриплый от миллиона сигарет и бесконечной печали. — Единственная, кто вырвался». Имельда и я — мы оба лжецы, по рождению и по воспитанию, но Имельда не лгала о своей любви к Рози, и я не врал, когда говорил, что она была ближе всех. Имельда, спаси ее Бог, поняла.

Ребенок у яппи заснул в спокойном свете ночника. Его мамочка медленно-медленно поднялась и выскользнула из комнаты. Один за другим гасли огни на Фейтфул-плейс: Санта-Клаусы Салли Хирн, телевизор Дуайеров, знак «Будвайзер», криво висящий на доме волосатых студентов. В номере девятом было темно: Мэнди и Джер уже прижались друг к другу; возможно, ему завтра с рассветом на работу — готовить бизнесменам поджарку с бананами. У меня замерзли ноги. Луна висела низко над крышами, мутная и заляпанная тучами.

Ровно в одиннадцать Мэтт Дейли сунул голову в кухню, внимательно оглядел все, проверил, закрыта ли дверца холодильника, и выключил свет. Минуту спустя свет зажегся в комнате на верхнем этаже, и появилась Нора; одной рукой она распутывала резинку из волос, второй прикрывала зевок. Нора тряхнула кудрями и потянулась задернуть шторы.

Я не стал ждать, пока она начнет переодеваться в ночнушку — если Нора почувствует себя беззащитной, то вполне может позвать папашу разобраться с незваным гостем, — и бросил мелкий камешек в окно. Стекло звякнуло, но ничего не произошло; Нора решила, что это птицы, ветер или осадка дома. Я бросил еще камешек, посильнее.

Лампа погасла. Штора сдвинулась, совсем чуть-чуть. Я зажег фонарик, направив луч себе в лицо, и помахал рукой. Решив, что Нора меня узнала, я приложил палец к губам и жестом поманил ее.

Через мгновение лампа снова зажглась. Нора отодвинула штору и помахала рукой, но это могло означать что угодно: то ли «убирайся», то ли «погоди». Я энергично закивал и ободряюще улыбнулся, надеясь, что луч фонаря не превратит улыбку в гримасу Джека Николсона. Нора задумчиво пригладила волосы; потом — находчивая, как сестра, — оперлась на подоконник, подышала на стекло и написала пальцем: «ЖДИ». Она даже написала задом наперед, чтобы я понял. Я показал ей большие пальцы, выключил фонарик и стал ждать.

Уж не знаю, в чем заключался у Дейли ритуал отхода ко сну, но задняя дверь открылась только около полуночи, и Нора — торопливо, но на цыпочках — двинулась ко мне. Поверх юбки и свитера она накинула длинное шерстяное пальто.

— Господи, ну и дверь! — Нора, запыхавшись, прижала руку к груди. — Я тянула изо всех сил, а она за мной как захлопнется — грохот будто автокатастрофа, слышал? Я чуть в обморок не упала…

Я улыбнулся и вернулся к скамейке.

— Ни звука не слышал. Ты прирожденная домушница. Садись.

Она словно приросла к месту и пыталась отдышаться, бросая на меня осторожные взгляды.

— Я на минутку, вышла посмотреть… Ну то есть… Как ты вообще?

— Теперь в полном порядке — как на тебя посмотрел. У тебя вид, как будто чуть сердечный приступ не случился.

Нора неохотно улыбнулась:

— Ну почти. Я думала, сейчас па выскочит… Чувствую себя так, будто мне шестнадцать и я по водосточной трубе слезла.

В темно-синем холодном дворе Нора, растрепанная и умытая на ночь, и впрямь выглядела на шестнадцать.

— Вот как ты проводила бурную юность? — засмеялся я. — Ах ты, бунтарка!

— Я? Господи, нет, конечно, ни капельки; с моим-то папашей. Я была хорошей девочкой. Все это прошло мимо меня; я только от подруг слышала.