Александр Бородыня - Зона поражения

Контузии не было. Слух восстановился во всей полноте через несколько часов. Они уже сидели в самолете, и за иллюминатором не было никакого дыма и никаких разрывов, когда Макар Иванович спросил:

— Паша, а зачем тебе столько денег?

— Я их в фонд погибших журналистов передам сразу по приезде, если вы мне обещаете никому не рассказывать, откуда деньги. А не то пропью.

— Конечно, обещаю! — Дмитриев смотрел на сверкающие облака, витыми белыми башнями уходящие вверх, он очень устал, клонило ко сну. — И еще я тебе обещаю, что твои подвиги на этой ниве закончились. Прилетим, поговорю с главным, и переведем тебя на культуру. Хочешь, на выбор, пожалуйста тебе: медицина, новейшие достижения науки!.. Ты слышишь меня?

Но Паша давно уже спал, откинувшись в кресле. Не-дописанная статья была зажата в его руке, и кривые, плохо пропечатанные буквы шевелились в такт с его молодым дыханием.

Маленький грязный градусник торчал слева, закрепленный прямо под зеркальцем заднего обзора. Разглядеть его было нелегко, запотел изнутри. В зеркале серебряная глубокая трещина, а красная черточка внутри маленькой колбы дотянулась до отметки +7. Но это на солнце. Там, где солнца нет, — минус. Улица блестит, стены домов будто цинковые. Прошло солнце, оттаяли чуть-чуть, и тут же их подморозило. Не город, а какой-то сверкающий вертикальный каток. Летом бы темные очки взял, а так что делать?

На повороте Максим Данилович притормозил, перешел на вторую скорость. Ощутив, как потянуло в левом боку, промокнул рукавом куртки глаза, нарочно покашлял, вытянул зубами из пачки папиросу, прикурил. Постучал пальцем по спидометру. Мертво. Стрелочка даже не шелохнулась, а через два километра пост. Нужно как по линеечке пройти, в талоне две дырки. Через месяц будет новый талон, тогда можно расслабиться, не теперь.

Боль налетела и охватила его моментально, все тело, погасила сознание так же, как много лет назад в Праге. Сковала. Только там была пуля, и был чешский снайпер, а здесь не было ни снайпера, ни пули. Будто огромный крюк, неожиданно вонзившийся в левую сторону живота, потянули вверх. Перед глазами потемнело, ледяное шоссе за ветровым стеклом заволокло. Он зарычал, даже взвыл от ярости, так же, как тогда, в Праге, и от собственного крика очнулся. Папироса выпала и прожгла брюки. Невидимая леска натянулась еще, и, если бы не опыт войны, Максим Данилович наверняка бы потерял сознание.

Он сильно прикусил губу, ощутил вкус собственной крови, тогда в Праге это немного помогло, и вдруг понял, что больше не хозяин своей машины. Он почувствовал, как заскользила, понесла по обледенелому асфальту лысая резина, услышал за собственным горловым хрипом вопли других людей.

«Нельзя! Удержаться… Нужно удержать!.. — От боли время будто остановилось, но все же оно текло, почти без мысли двигалось, хоть и очень медленно, неумолимо вперед. — Стерпеть!..»

Оранжевый глазок светофора мигнул. Вспыхнул красный.

Черные сугробы, толпа на троллейбусной остановке… Милицейский стакан справа за толпой, мутный, как от водки. За выгнутым стеклом голова в фуражке. Всего ничего оставалось до стеклянной крыши на железных столбах, до рассыпавшихся под солнцем темных фигур. Он крутанул руль. Грузовик тряхнуло, дизель под сиденьем сбился с баса на рев. Колесо вскочило на тротуар. Задыхаясь от напряжения, Максим Данилович вдавил педаль тормоза. Дизель под сиденьем вздохнул и перешел на вибрирующей ноте в какую-то другую тональность.

Затормозив в метре от остановки, машина накренилась, и из кузова на асфальт выплеснулся еще теплый, еще курящийся легким паром цемент.

Потянувшись к левой дверце, Максим Данилович почему-то опять увидел перед собою градусник, он развернулся, и кабина ушла с солнечной стороны, температура падала.

«Нужно другую дверь… Свалюсь прямо под колеса… — Но не мысль корректировала его действия, а боль. — Хрен, под колеса… только бы конец этому… конец!»

+5, потом +3, красная черточка погасла.

«Цементная лепешка застынет, ее потом ломиком ковырять надо будет…»

Нарисованная прямо на кафельном полу жирная красная линия выглядела, как чистая условность, но каталка, на которой лежал Максим Данилович, перед ней остановилась. Скрипнули маленькие резиновые колеса. Молодой санитар в мятом халате наклонился к нему, деловито подправил сползающую простыню, после чего, шаркая ногами, обошел каталку и встал перед распахнутой стеклянной дверью.

— Эй! Больного-то возьмите! — не рискуя переступить условную черту, крикнул он. — Эй, я на операцию больного вам привез!

Максим Данилович нарочно сложил руки на груди под простыней. Боль совсем оставила, и ему было смешно на все на это смотреть. Он попробовал понять, что же произошло, но припомнил только мужскую руку в жесткой светло-коричневой перчатке, натирающую его лицо снегом, припомнил, как хрустнул сугроб под собственной спиной, когда его вынули из машины, отнесли в сторону и положили. Как его привезли в больницу, когда раздели и вымыли — а его вымыли, это точно, волосы еще сырые, — этого в памяти не сохранилось.

— Мне позвонить надо, — сказал он, приподнимаясь. — Домой позвонить. Жене.

— Нельзя вам. Лежите, — почему-то шепотом сказал санитар. — Я вас на операцию привез. Если очень нужно, я сам позвоню. — Мальчишка, непонятно зачем, расстегнул верхнюю пуговицу своего халата. — Не нужно вам шевелиться. Вам укол морфия сделали. Будете дергаться, снова заболит. С этим не шутят!

Из-под ворота его грязно-белого халата неопрятно торчала туго застегнутая на горле черно-красная байковая рубашка. Было слышно, как где-то там, за вторыми стеклянными дверями, повернули со скрипом кран. Раздалось шипение, и женский звонкий голос отчетливо выругался матом.

— Кати его сюда! — крикнул тот же голос.

— Я без бахил. — Так надень…

Откинув голову на маленькой жесткой подушке, Максим Данилович закрыл глаза, он хотел уловить присутствие морфия в своем организме, но ничего особенного не чувствовал, только слабость, кружение темноты, приятные какие-то воспоминания наползают, тепло скапливается в кончиках пальцев так, будто их все глубже и глубже опускаешь в воду.

Он очнулся от неприятного прикосновения, разлепил веки.

Он уже видел однажды над собой хирургическую лампу — множество отдельных маленьких серебряных отражателей, собранных в огромном сверкающем круге, но тогда в 68-м из него вынимали пулю. Повернул голову: женские руки притягивали его запястье ремешком. Второе запястье было уже притянуто, не оторвешь.

— Ну… Не надо… — забубнил он, собственный голос звучал, будто издалека. — Прямо распяли меня… Что я вам, Иисус Христос?