Александр Бородыня - Зона поражения

Опять удар по голове. Фраза, пересыпанная матом, была одна и та же:

— Говори!

Лезвие скользнуло по спине, разрезая кофту. Еще раз скользнуло. Татьяна поняла, что если не скажет теперь же, то, конечно, убьют. Нужно было сказать. Хоть что-нибудь сказать, хотя бы ложь. Но ее заклинило. Ни слова из себя не выдавить. После следующего удара она все-таки потеряла сознание, обмякла и замерла.

Снег повалил густо, накрыл Припять темным теплым ковром. Зазвенел негромко дозиметр рядом со шлагбаумом, засвистел. В снегу оказалось черной пыли больше, чем в дожде. Патруль убрался. Пошумели немного сонно, но морду бить все-таки не стали, только пообещали сделать это, если еще раз без надобности разбудит.

Шлагбаум опять заклинило, и пришлось выходить, чинить. Сурин так вдруг устал, что казалось, каждый черный собственный след, оставленный в свежем снегу, звенит. Чайник остыл. Проглатывая теплую сладкую воду, Сурин почти спал. Бессмысленная прогулка в башню совершенно измотала его. Гребнев же только повеселел после визита патруля.

— Приедем в Киев, к доктору пойду! — сказал он бодро.

— А чего так? — без всякого интереса в голосе полюбопытствовал Сурин. — Голова болит?

Тряхнув пустой медный чайник, Гребнев поставил его на табурет и, отвинтив черную пластмассовую крышку канистры, наполнил доверху водой.

— В том-то и дело, что нет. Понимаешь, не болит. У всех болит, а у меня нет. Даже с похмелья перестала стучать.

Он поставил чайник на плитку и до отказа вывернул регулятор. Вода, вылившаяся на коричневый круг, сразу слегка зашипела.

— Это же ненормально, такие отклонения от нормы, — сказал Гребнев, присаживаясь на табуретку, подпирая голову рукой и глядя, как в зеркало, в выпуклый бок чайника. — Скажу: доктор, наверное, я большую дозу где-то схватил. Проверить меня надо. Бюллетень мне нужен! Устал!..

— В десятке головная боль не обязательна, — сказал Сурин. — Многие даже бодрее становятся. Старые болячки проходят. Я слышал, тут подстрелили зека, так пулю из сердца вынули, и как ты думаешь, жив! Уже опять, наверное, сидит… Так что не всем здесь плохо. Хотя детей рожать, конечно, бабам все равно не стоит.

— Так мы ж не в десятке, — вздохнул Гребнев. — Мы в центре, считай!

За снегом башню было почти не разглядеть- тень в белом водовороте, размытая бетонная свая.

— Я вот только не пойму, — Сурин указал на башню рукой, — почему эту шестнадцатиэтажку не обесточили? Не должно там электричества быть.

— По-моему, обесточили, — сказал неуверенно Гребнев, снимая с плитки чайник. — Точно обесточили! Устал ты, Петрович! А хочешь, приляг! Часа через два я тебя разбужу, приляг, поспи.

Полная крепко заваренного парящего чая кружка так и осталась стоять, нетронутая, на столе рядом с телефонным аппаратом. Он заснул, повалившись на бок, подломив под голову руку, выпал, будто в другое пространство.

Прожектор сквозь оконное стекло бил прямо в лицо, а он даже голову не повернул, так и замер, только глаза сомкнулись. Сон вышел тяжелый, без воздуха какой-то сон, но вполне осознанный. Во сне Сурин догадывался, что все происходит не наяву, только доказательств не имел. Приснилось, что щеголь из «Кадиллака» приехал-таки, встал над топчаном, расстегнул пиджак, правую ногу в блестящем полуботинке поставил на табуретку и ругается, ругается ленивым таким трехэтажным матом.

Сурин попытался уловить смысл и уловил. Ругал тот, оказывается, его. По какой-то причине нельзя было костюм из шкафчика брать.

— А какой у вас одеколон? Каким одеколоном пользуетесь? — спрашивал во сне Сурин. — Пахнет ваш комбинезончик. Так сильно, знаете, пахнет… И в квартире в башне на четвертом этаже такой же запах… Совсем такой же, я и перепутал. Сразу можно было понять, а я перепутал!

Сурин хотел заглянуть в нахальные глазки щеголя, взять его за галстук и повторить свой вопрос шепотом прямо в морду, но не получилось. Щеголь вывернулся и вдруг оказался одетым в роскошную песцовую шубу. Он завертелся по дежурке, закружился, поднимая по-бабьи полы, захохотал. Не страшно захохотал, хотя, ясное дело, напугать хотел. Не страшно, но противно очень.

Судя по шороху за черной драпировкой, там, далеко за окном в мертвом городе, густо сыпался снег. От этого стало немного теплее. Почему-то она думала о том человеке, что бродил в темноте по квартире. Он больше не вызывал раздражения. Татьяна лежала на спине. Она очнулась и не смогла в первую минуту вспомнить, что произошло.

— Не пойму, Финик, замочил ты ее, что ли? — спросил рядом незнакомый, неприятный голос.

— Да не! — отозвался другой голос, помоложе. — Смотри, Голова, смотри. Дышит, падла! Точно дышит…

Сквозь кровь на лице, Татьяна увидела темный потолок над собою. По потолку бродили широкие желтые блики. Вспомнила: «Здесь нет электричества, это керосинка так странно горит».

— Связать ее надо! — сказал первый голос, и женщина припомнила темнолицего зека-рецидивиста. Она закрыла глаза, замерла.

— Давай! — сказал молодой зек. — Давай на кресло ее посадим! А то захлебнется кровищей и кони кинет!

Ее взяли за ноги и волоком потащили по ковру. Татьяна не сопротивлялась, только застонала тихонечко. Разрезанная кофта задралась, тело заскользило по колючему ворсу. Во рту больно кололи выбитые собственные зубы. Кровь текла внутрь, в горло, и, чтобы не захлебнуться, женщина чуть повернула голову. С трудом разлепив горячие слипающиеся от крови веки, она увидела перед собою синий костюм с белой надписью «АДИДАС» через всю грудь.

— Финик, — сказал темнолицый зек, — там где-то проволока была в парадняке, я видел. Принеси. — Заметив, что женщина открыла глаза, он приблизил свое лицо к ее лицу. — Ты скажешь, сука, где контейнер? — спросил он. — Или продолжим игру?

С нее сорвали одежду и усадили в то же кресло. Теперь она не могла шевельнуться, руки плотно прихвачены к подлокотникам проволочными тугими кольцами. Ясность постепенно возвращалась к Татьяне, а вместе с ясностью возвращался и страх.

Пустая водочная бутылка на столе рядом с лампой. Вещи разбросаны по комнате. Грязным пятном лежала на ковре оранжевая кофта. Трусики, бюстгальтер — все разорванное, грязное, раскидано в разные стороны, и кругом пятна подсыхающей темной крови.

— Ты думаешь, я тебя сразу зарежу? — спросил темнолицый зек, показывая ей нож. — Нет, пока не скажешь, я тебя буду медленно по кусочкам кромсать, ласково…

На этот раз она даже не шевельнулась, только сглотнула кровь. Темнолицый присел на корточки и рукой провел по женской ноге, снизу вверх. Прихватил капроновый чулок, потянул.

— Сначала мизинчик на ноге, — сказал он, — потом буфера подправим!.. Скажи добром. Ты все равно скажешь, когда я тебе губы отрежу, падла… Скажешь!..