Александр Бородыня - Зона поражения

По коридору тихо прошелестели колеса каталки. Может быть, это санитары вывозили очередного мертвеца. Максим Данилович закрыл глаза, представляя себе телефонный аппарат на том конце линии. Квартиру в Киеве, где сейчас раздастся звонок.

Один гудок. Два. Три.

«Но почему же она не снимает трубку… Я сошел с ума. Зачем набрал свой домашний номер? Что я скажу ей? Она же уверена, что я давно умер. Она присутствовала на отпевании, на моей кремации…»

— Да, — прозвучал знакомый печальный голос в телефонной трубке. — Слушаю вас!

Во рту у Максима стало сухо, и следующее слово далось ему с трудом:

— Это я, Ольга!

— Кто это? — Это я, Максим!

В ответ негромкий всхлип и дыхание. Он даже услышал, как она облизала губы.

— Ну зачем же так шутить! — сказала она после продолжительной паузы. — Это жестоко! Жестоко и глупо!

— Я жив, Ольга! Понимаешь. Так получилось! Ты похоронила совсем другого человека! Ты веришь мне?

Слышимость была такая, что можно было подумать, его жена стоит с телефонной трубкой в руке где-то совсем близко, за стеной. Он молчал, и она молчала. Только судорожное дыхание с обеих сторон. Потом Ольга спросила. Спросила совсем, совсем тихо, все-таки ей удалось не зарыдать:

— Где ты, Максим?

— Я очень далеко, — так же тихо отозвался он. — Но я уже решил. Я возвращаюсь!

Изнутри прилепленный скотчем к ветровому стеклу трафарет отслаивался, бумажный грязный угол загибался и дрожал, повторяя вибрацию мотора. Перед глазами водителя была только задняя часть трафарета. Жирные красные буквы предназначались встречным машинам. По замыслу они должны были напугать любого пешехода, желающего пересечь шоссе. Но никаких пеших не было здесь и быть не могло.

Буквы, несколько месяцев назад вмазанные красной тушью через трафарет, немного поблекли, частично отпечатались на прогибе влажного ледяного стекла, они могли напугать кого угодно. Красным по белому летело впереди машины:

«Осторожно! За рулем пьяный шофер».

Поправив отслаивающийся угол, потерев пальцем жирную коричневую полосочку крепежной ленты, водитель хотел запеть. Он часто пел во всю глотку. Первые ездки он пел от страха. Его не покидало ощущение невидимой смерти вокруг: в каждом дереве, проносящемся мимо, в каждой выбоине на шоссе. В воздухе был яд. Яд без вкуса и запаха. Но к любой страшной мысли привыкаешь, и постепенно она становится почти безразличной. Если до сих пор не умер, то зачем бояться? Теперь он орал песни, когда надоедали монотонные голоса дикторов и какая-то одинаковая бездушная музыка, идущие из радио. Он поправлял трафарет, сильным ударом пальца выключал приемник и, одной рукой удерживая руль, запускал другую руку под сиденье. Она всегда была здесь. Фляга всегда была полной.

Мелькнул справа указатель. «Внимание! Тридцатикилометровая зона».

Запрокинув голову, он влил в себя большой глоток водки.

Первые ездки он по глупости брал спирт в бутылке. Но спирт- это слишком. Был случай, когда просто заснул посреди дороги. Сколько бутылок разбил, пока не перешел на большую семисотграммовую флягу. Фляга слева от сиденья, остальное в канистре за сиденьем. Когда он осушит флягу, нужно будет остановить машину, немного закусить и залить флягу снова. Одной фляги хватало, он знал уже это по опыту, на треть ездки. Никаких житейских проблем: завернутые в фольгу бутерброды, красный соус в пластмассовой бутылочке, головка маринованного чеснока и небольшая зеленая воронка, чтобы, переливая водку из трехлитровой канистры, не потерять ни одной капли.

Пролетел короткий дождь, будто на секунду охватило машину мокрым туманом, смыло рисунок деревьев, мелькнули вдалеке слева за полем низкие крыши, и опять ничего. В это время встречных машин нет, все идут в Припять, на ночь чистый автотранспорт не задерживается в зоне, чистый автотранспорт должен оставаться чистым. Человек вдохнет яд радиации и выдохнет, если немного вдохнул, запьет яд водкой, йодом тоже можно, вернется назад за восемьдесят километров, ляжет на чистых простынях, растянется… И вместе с воздухом, вместе с мочой, с калом, с потом яд из него потихонечку будет выветриваться, оседать на простынях, а машина так не может. Если металл впитает лишнюю тысячу микрорентген, то придется этот металл оставить в зоне. Сколько машин уже по глупости сюда загнали, не вытащить.

Мертвая дорога шла немного под уклон вниз, и сквозь покрытое бисеринками капель ветровое стекло было ясно видно вперед километров на пятнадцать. С правой стороны на обочине что-то двигалось. Пушистое, темное, как средних размеров волк. Но волк почему-то вставал на задние лапы.

«Может быть, медведь такой тощий? — подумал водитель, всматриваясь. — Здесь вообще медведи-то были разве?»

— Не медведь! — сказал он себе и полез раньше времени под сиденье за флягой. — Баба! Откуда здесь баба? — спросил он у себя, опять отхлебывая. — Высадил кто-то? Кто здесь высадит…

Женщина в распахнутой шубе стояла на обочине. Под шубой что-то белое, похоже, шелковое. Сапожки в тон коричневые. Ветер слегка приподнимал ее распущенные светлые волосы, тонкая рука взлетела в воздух. На пальце, отражая короткое солнце, блеснуло золото.

Он хотел затормозить с шиком, так, чтобы дверца оказалась рядом с дамой, но не получилось, промахнул метра на два. Колеса заскрипели по асфальту. Склонившись к правой двери, он увидел в зеркальце, как она идет. Голову подняла, лицо узкое, бледное, шубу запахнула.

— Подбросите до Припяти?

Ему стало смешно от страха. Лицо заглядывающей в машину женщины показалось неживым. То ли свет такой, то ли слишком много пудры на щеки наваляла, а может, и то и другое вместе, но это только секунду. Любой попутчик на мертвом шоссе- подарок судьбы. И, склоняясь к женщине, водитель спросил хрипло, с издевкой:

— Не боишься?

— Не боюсь!

Она забралась в машину, захлопнула дверцу, присела рядом, накрыла темными полами шубы половину кабины. От нее пахло чем-то очень дорогим, острым, щекочущим ноздри, и одновременно с тем от нее пахло только что пронесшимся мимо радиоактивным дождем. Шуба была чуть влажной. Рука с обручальным колечком без спроса вдавила клавишу радио. Хорошо не диктор, просто музыка.

— Оставь, — попросил водитель. — Пусть!

Она кивнула, и кивок у нее был, как у куклы, какой-то надломленный, ненастоящий, неживой.

— У тебя документы в порядке? Опять неживой кивок.

— А то знаешь, тут у нас строгости, тридцатикилометровая зона. Собачки гуляют радиоактивные. Менты с автоматами. Тут холостых патронов не держат. Только боевые… — Рука водителя скользнула под сиденье. — Выпить хочешь?

— У вас что, водка?