Патриция Хайсмит - Случайные попутчики

Та улыбнулась.

— Скажи Анне, чтобы хорошенько заботилась о моем мальчике.

Она притянула его к себе, нежно взяв за ухо, и поцеловала в щеку.

Он все еще комкал в руке телеграмму от Бруно, когда приехал в аэропорт. Тут он разорвал ее на мелкие клочки и выбросил в проволочную корзину для мусора у края летного поля. Но ветер повыдул все клочки до последнего, и они понеслись по бетону, весело приплясывая на солнце, как конфетти.

Гай мучился, пытаясь прийти к окончательному ответу — Бруно или не Бруно? — но потом махнул рукой. То, что это могло быть делом рук Бруно, представлялось слишком уж невероятным. Могла ли рекламная карточка меткафской таксомоторной компании служить веским доказательством? Бруно вполне мог найти эту карточку в Санта-Фе и послать Гаю, это было бы в его духе. Тут, конечно, маньяк виноват, как считают коронер и все остальные, а если нет, то куда вероятнее, что убийство подстроил Оуэн Маркмен. Он выбросил из головы Меткаф, Мириам и Бруно и весь ушел в работу над «Пальмирой», которая, как он понял в первый же день, потребует от него всех наличных запасов дипломатического такта, строительных знаний и просто физических сил. Он выбросил из головы все свое прошлое, которое, при всех его превосходных целях и борьбе за их претворение, при всех скромных успехах, что он добивался, выглядело ничтожным и низменным по сравнению с великолепным главным зданием загородного клуба. В своей памяти он оставил одну только Анну. По мере погружения в новое творение в нем росло чувство, что он возрождается к другой, более совершенной жизни.

Фотокорреспонденты из разных газет и журналов отсняли главное здание, плавательный бассейн, купальные павильоны и террасы на ранних этапах строительства. Были сфотографированы и члены клуба за осмотром строительной площадки; Гай догадывался, что под этим снимком будет указана сумма, которую каждый из них пожертвовал на приют царственного отдохновения. Порой Гай подумывал, уж не объясняется ли отчасти его восторженность огромными деньгами, вложенными в осуществление проекта, обилием стройматериалов и площадей, оказавшихся в его распоряжении, лестью богачей, которые наперебой зазывали его в гости. Гай отклонял их предложения. Он понимал, что, возможно, упускает из-за этого небольшие заказы, которые были бы очень кстати зимой, но понимал он и то, что решительно не способен принудить себя вести светскую жизнь, какую большинство архитекторов воспринимали как само собой разумеющееся. Когда ему хотелось провести вечер в компании, он ехал за несколько миль автобусом к Кларенсу Брилхарту, они вместе обедали, слушали пластинки и вели беседы. Кларенс Брилхарт, управляющий клубом «Пальмира», в прошлом маклер, был высокий старый седой джентльмен; Гай часто ловил себя на мысли, что хотел бы иметь такого отца. Больше всего Гая восхищал дух неспешной праздности, свойственный Брилхарту как в собственном доме, так и на стройплощадке с ее суетой и лихорадкой. Гай надеялся в старости походить на него. Но он знал про себя, что слишком нетерпелив, всегда был слишком нетерпеливым. А поспешность, и это он тоже знал, неизбежно роняет достоинство. Вечерами Гай большей частью читал, писал длинные письма Анне или просто заваливался спать, потому что к пяти утрам уже бывал на ногах и нередко весь день сам работал с паяльником или раствором или орудовал мастерком. Почти всех рабочих он знал по имени. Ему нравилось оценивать нрав строителя и прикидывать, насколько он отвечает или не отвечает общему духу строительства. «Как будто дирижируешь симфоническим оркестром», — сравнил он в письме к Анне. В сумерках, когда он садился под кустами на поле для гольфа выкурить трубку и смотрел сверху на четыре белых строения, он чувствовал, что его «Пальмира» будет самим совершенством. Он понял это, когда первые горизонтальные перекрытия легли на рассредоточенные мраморные стойки главного здания. Торговое здание в Питтсбурге испортил каприз заказчика, который в последнюю минуту потребовал изменить форму окон. Больничный флигель в Чикаго, на взгляд Гая, был убит карнизом из более темного камня, чем предусматривалось проектом. Но Брилхарт пресекал любое вмешательство, «Пальмира» обещала безукоризненно соответствовать изначальному замыслу, а Гаю еще не доводилось создавать совершенство.

В августе он съездил на север повидаться с Анной. Она работала в отделе дизайна текстильной компании в Манхеттэне. Осенью она собиралась приобрести магазин на паях во своей знакомой, тоже дизайнером. О Мириам они впервые заговорили лишь в четвертый — последний — день пребывания Гая. Они стояли у ручья за домом Анны, выйдя напоследок прогуляться вдвоем: через несколько минут Анне предстояло везти его в аэропорт.

— Как ты думаешь, Гай, это Маркмен? — вдруг задала вопрос Анна; он кивнул в ответ, и она добавила: — Это страшно, но я почти уверена.

А потом он как-то вечером вернулся от Брилхарта к себе в комнату, которую снял вместе с мебелью, и нашел два письма — от Бруно и от Анны. Бруно писал из Лос-Анджелеса, мать переслала его письмо из Меткафа. Его поздравляли с работой в Палм-Бич, желали успехов и умоляли черкнуть пару слов. Постскриптум гласил:

«Надеюсь, вы не рассердитесь за это письмо. Написал много других, но ни одного не отправил. Звонил вашей маме узнать ваш адрес, но она не дала. Честное слово, Гай, тревожиться совершенно не из-за чего, а то бы я не стал вам писать. Разве неясно, что мне в первую очередь следует осторожничать? Напишите поскорее, а то я могу отправиться на Гаити. Еще раз ваш друг и поклонник. Ч. Э. Б.».

Боль началась в голове и медленно спустилась к ногам. Оставаться одному в комнате было невыносимо. Он вышел в бар и, не успев сообразить, что делает, опрокинул две рюмки хлебной водки, а следом и третью. Он поймал себя на том, что изучает в зеркале над баром отражение собственного загорелого лица, и поразился, какие у него бессовестные и бегающие глаза Это совершил Бруно. Уверенность обрушилась на него с непреложностью, не оставляющей лазейки сомнению, подобно катастрофе, упорно не замечать которую все это время было способно одно лишь слепое безумие. Он скользнул взглядом по стенам маленького бара, словно ждал, что они вот-вот рухнут и погребут его под обломками. Это совершил Бруно. То, что Бруно гордился обретенной теперь Гаем свободой, могло иметь только одно объяснение. Как постскриптум. Как, может быть, и поездка на Гаити. Но что Бруно подразумевал? Гай наградил лицо в зеркале злым взглядом и опустил глаза, посмотрел на свои руки, на твидовый пиджак, фланелевые брюки, и его осенило: все это надел утром один человек, а снимать на ночь будет уже другой, тот, каким он будет отныне. Теперь он знал. В это мгновение… Он не мог бы сказать, что именно происходит, но чувствовал, что с этой минуты вся его жизнь пойдет по-другому, должна пойти по-другому.