Станислав Гагарин - Альфа Кассиопеи

Нет, мы сделали их такими, и они не имеют права списывать нас в архив. Могут ли плечи их вынести то, что нас не согнуло в те годы? Быть бы уверенным в этом…

За окошком печально смеялась пурга. Огонек папиросы погас. Он поднялся и вышел из кухни. Прилег на диван, потом повернулся на спину, заложив руки за голову.

…Последний раз они говорили с сыном в Москве. Александр улетал рано утром.

— Как ты, отец. История повторяется, — сказал сын.

— Нет, Саня, история не повторяется. Но я хочу, чтоб она повторилась. Береги себя. И возвращайся. Как я.

— Конечно, отец, я вернусь, — сказал Александр. — Маме что-нибудь полегче придумай.

— Да, сын. Ей не надо знать всего…

И она не знала.

Потом, когда сын ее стал героем… Для отца, для матери, для товарищей. Для мира, который узнает об этом позднее.

История повторилась.

А ведь он понимал сына. Почему так трудно понять другого, который стал для него сыном? Может быть, я ошибся в нем? Что заставило его пойти против меня? Мог бы я также, тогда, в тридцать девятом… Чего он хочет, этот парень? Летать лучше меня? Он уже почти делает это. Летать… Летать. Все время летать…

Он свечой прошел сквозь «мессеров», вытолкнул одного в сторону. И спокойно — очередь в хвост.

— Сзади, Андрей, сзади! Уходи вниз, уходи вниз! — кричало в шлемофоны.

Физически ощутил, как проходит разящий металл сквозь легкое тело его машины. И едкий запах горящего самолета. Он взял на себя ручку, но машина валилась вправо. Вправо и вниз. Сброшен фонарь кабины. Свистит разрываемый воздух и мчится навстречу земля. Он пытается встать, чтобы, забросив тело, перевалиться за борт и оставить машину. Он пытается встать, но что-то держит его ноги, ветер срывает с головы шлем, машина идет к земле, она уже близко, земля…

Он резко рванулся всем телом…

И открыл глаза. От неудобной позы затекли ноги. Потирая колени, поднялся. В кухне сунул в бочку аллюминиевый ковш и, звякнув льдинками, зачерпнул воды. Заломило зубы. Не зажигая света присел у стола, тряхнул пачку «Беломора» и выудил папиросу.

«Не уснуть…»

Окна посинели. Пурга стихла. Может быть, днем погода наладится. Тогда будем летать. Теперь дни большие. Весна.

…Я должен сказать ему. Обидел его… Но и он меня тоже. Мог бы сказать. Просто сказать. Как отцу. А разве он не говорил это раньше? Яйцо учит курицу… Что ж, в этом тоже есть свой смысл. Диалектика. Но известно ли яйцу, каково курице слышать это? Вряд ли они думают о нас… Их не тревожат бессонные ночи тех, кто заходит на последнюю посадку. И все-таки они правы. Всегда брюзжали старики, во все времена и народы, а последнее слово оставалось за самоуверенными юнцами. Они идут дальше и оставляют нас, когда мы передадим им все, что умели сами.

А так не хочется оставаться на обочине… Поэтому выдумываем конфликт, которого нет в действительности. Суровая правда жизни. Но обидно… Просто так, по-человечески, обидно.

Когда после войны в военной авиации появились реактивные истребители, старые асы никак не могли привыкнуть к тому, что перед глазами не вращается пропеллер. Потом привыкли, или перешли в Аэрофлот. Все необычное требует от человека менять самого себя. Молодым изменить себя легче. Старые кости после перелома срастаются плохо.

— Андрюша, ты встал? Что так рано?

— Не спится, Маша, наверное, весна… Ты встаешь тоже? Поспала бы…

— Сейчас растоплю печь и приготовлю завтрак.

— Я схожу за углем.

На крыльце снега было немного.

«Пурга бесснежная, — подумал он. — С полосой не придется возиться».

Хлопнула форточка. Виноградов встал и подошел к окну. Серебристая пыль упала ему на лицо. Начиналась пурга.

— Дела… Только летать настроились.

Он вытянулся на тахте, стараясь стереть в мозгу сегодняшние впечатления. Это было трудно, и Юрий изменил тактику.

«Какое сегодня число?» — подумал он.

Сразу не припомнилось. Начал пересчитывать с воскресенья.

— Да… Ведь сегодня первое апреля. День всех дураков, как говорят англичане…

Он принялся вспоминать, где был и что делал в этот день пять лет назад, три, два, год.

«В прошлом году… Где был в прошлом году?»

Улыбнулся. Конечно же они были с Ниной в Хабаровске. Он летел в Саратов на трехмесячные сборы. Нина возвращалась на Север из командировки, и сейчас она улетит дальше.

Они сидели в знаменитом ресторане «Аквариум», стеклянные стены запотели. Казалось, будто машина идет в тумане.

— Хочешь мороженого? — спросил он.

— Очень. Не сердись… Ладно? — сказала она. И виновато улыбнулась.

— Граждане пассажиры! Отлетающие…

— Это ты отлетающая…

— Потерпи. Я буду и в другом качестве. И ты придешь встречать меня… С гвоздиками, — сказала она.

— С гвоздиками, — сказал Юрий. — Ты не опоздаешь?

— Выгоняешь уже?

— Тебе не стыдно?

«Будут яблони цвести…»

— Я пришлю тебе веточку…

— С Марса?

— Это далеко, — сказал он. — Но ты получишь ее, яблоневую веточку.

— У нас еще холодно, — сказала она. — Мороз убьет яблоню.

— Убьет, — вздохнул он.

— Не огорчайся, я оживлю ее дыханием.

— А меня? — спросил Юрий.

— Что тебя? — спросила она.

— Оживишь?

«… Я хочу пойти к Нине, — подумал Виноградов. — Хочу пойти к Нине. Мне так плохо…»

Он резко поднялся и заходил по комнате.

«Тебе плохо? Бедненький! Ну иди, поплачь на ее плече, чтоб и ей стало плохо… Нет, ты сам найди выход».

Щелкнул выключателем. Желтый свет лампы ударил в глаза. Виноградов поморщился, подошел к окну и потянул форточку. Пурга лизнула его мокрым языком. Провел ладонью по лицу.

В дверь постучали. Кто может так поздно? Или пурга просится в дом?

Снова раздался стук.

«Сказки остались в детстве, — грустно подумал Виноградов. — Видно, сосед, кончились папиросы…»

— Не спишь, Юра?

Большая снежная баба поворачивалась в передней, отряхивала белые одежды, и, голосом Нины:

— Ну и пурга! Чуть не заблудилась!

— Сумасшедшая, — сказал Виноградов. — Ну разве можно в такую пургу одной…

Он помог ей раздеться, с силой тряс одежду, снег падал на пол и таял, блестя лужицами в электрическом свете.

— Стала уже засыпать и слышу твой голос. «Нина», — говоришь. Перепугалась, почудилось всякое…

— Но ведь пурга какая…

— Значит, зря к тебе примчалась, да? — сказала она.

— Глупая, — прошептал он.

— Ну ладно. Раз пришла, угощай чаем.

…— Не могу с ним работать и все, — сказал Виноградов. — Правда, потом я разорвал рапорт, Нина.

Она молчала. Ни разу не перебила его, пока рассказывал и сейчас молчала тоже.

— Подай спички, — сказала она. — Я виновата перед тобой. Заметила неладное у вас в эскадрилье, но…

— Мне трудно, Нина. Я вовсе не уверен в своей правоте, но с Марковым не согласен тоже. А я так обязан ему. Он не хочет меня понять. А ведь ты тоже летчик, ты ведь меня понимаешь?