Крейг Расселл - Брат Гримм

— Понимаю… Выходит, что я вызвал интерес не только у публики, но и у полиции? — Губы Вайса растянулись в улыбке, и в этой улыбке не было ни капли тепла. — Если вы передадите мне перечень дат с указанием времени, то я попытаюсь представить столь необходимую вам информацию.

— Я уже подготовил список, — сказал Фабель, извлекая из внутреннего кармана сложенный вчетверо листок. — Здесь вы найдете даты и время. И было бы крайне желательно, чтобы вы в каждом случае нашли свидетелей, способных подтвердить ваши заявления.

Вайс взял листок и, не взглянув в него, сунул в карман пиджака.

— Я позабочусь об этом. Теперь все?

Фабель наклонился вперед и, упершись локтями в колени, посмотрел в спину пожилой дамы с собакой. Когда старушка и ее любимец скрылись за углом, свернув на Хюттен, Фабель сказал:

— Послушайте, герр Вайс, вы, вне всякого сомнения, человек очень умный. Совпадение фабулы вашей книги со сценарием убийств — вовсе не главная причина моего появления здесь. Я вижу в вас эксперта, способного объяснить, какие силы движут убийцей. Я должен понять его сущность. Мне необходимо разобраться, что он видит или думает, что видит, в этих сказках.

Вайс водрузил огромные ладони на колени и, словно осмысливая слова Фабеля, принялся изучать булыжники у своих ног.

— О'кей, — наконец произнес он. — Но я и вправду не знаю, чем могу вам помочь. И не могу претендовать на понимание мотивов, которые движут этим человеком. Не могу заглянуть в его душу. Ведь это не моя, а его реальность. Но если вы хотите услышать мое мнение, то все это не имеет никакого отношения к сказкам братьев Гримм. Все, что он творит, — плод его собственной фантазии. Так же как моя книга… «Дорога сказки» не имеет никакого отношения к реальному Якобу Гримму. Так же как и к их сказкам. Сказки служат мне лишь фоном, на котором я даю волю своей фантазии. — Вайс немного помолчал, а затем продолжил, показав на стоящие вокруг них дома в стиле барокко: — Взгляните на это. Мы сидим в окружении истории. В разгар сезона Петерштрассе (так же как Хюттен и Неандерштрассе за углом отсюда) кишит туристами, в первую очередь американцами. Все эти люди желают насладиться видом великолепных зданий позднего средневековья. Но вы, вне всякого сомнения, отлично знаете, что это ложь. Все это великолепие родилось в конце шестидесятых и в начале семидесятых годов прошлого века. Подобные здания на этом месте никогда ранее не существовали. Это даже не реконструкции. Это — фантазия. Придумка. Фикция. Как утверждают, они были построены в полном соответствии с подлинными историческими чертежами таких домов. Но они не принадлежат ни этому месту, ни этому времени.

— Что вы хотите этим сказать, герр Вайс?

— Я хочу сказать, что об этом знают лишь те, кто знаком с историей Гамбурга — включая вас и меня. Но большинство людей ни о чем не догадываются. Они приходят сюда, сидят на скамьях — как мы с вами — и впитывают в себя дух истории. Истории Германии. И это то, что они действительно чувствуют. Это их реальность, поскольку они в нее верят. Они не видят надувательства, так как не подозревают о нем. — Вайс потер ладонями колени с таким видом, словно хотел точнее сформулировать свои мысли и опасался, что это ему до конца не удастся. — Вы спросили о моем брате. Я не сказал, что он автор скульптуры в моем кабинете, только потому, что воспринимаю все это слишком близко к сердцу. Я видел его страдания своими глазами, и, поверьте, это было ужасно. Я был рад тому, что Даниель себя убил, хотя до сих пор мне трудно с этим смириться. Он так мучился, что я почувствовал облегчение, когда его мучениям пришел конец. Я уже говорил вам, что Даниель верил в то, что он — ликантроп. Вервольф. Оборотень. И это было для него абсолютной, не вызывающей сомнения и страшной реальностью. Он был моим старшим братом, и я его бесконечно любил. Он был всем тем, кем хотел стать я. Затем, когда мне исполнилось двенадцать, а ему — семнадцать, с ним стали случаться эти припадки. Я их видел, герр гаупткомиссар. Я наблюдал за тем, как мой брат оказывался в когтях какой-то разрывающей его невидимой силы. Это не было лишь страданиями духа, заставлявшими его выть и рычать, — Даниель испытывал ни с чем не сравнимое физическое страдание. Все мы видели лишь находящегося в эпилептическом припадке юношу, но сам он чувствовал, как все его сухожилия растягиваются и перекручиваются, а кости гнутся, меняя форму. Формы его тела менялись, а он при этом испытывал чудовищную боль. Я хочу сказать, что он действительно все это испытывал. Для него это была реальность, хотя мы ее не видели. — Вайс оторвал взгляд от Фабеля и, глядя в сторону, сказал: — Именно в этом я и почерпнул идею своей серии «Иные миры». В первом романе я написал о Даниеле. Я сделал его волком. Не вервольфом, а королем-волком, владыкой всех волчьих стай. Я сделал его счастливым и свободным. Свободным от боли. И это стало моей реальностью. Я видел его таким. — Вайс снова обратил взгляд своих черных глаз на Фабеля и сказал: — Поэтому вы ошибаетесь, говоря, что ваш убийца отходит от книги, не следует точно содержанию сказок. Нет, он точно следует книге… потому что это его книга. Это его реальность.

— Но вдохновили его на действия сказки братьев Гримм и, может быть, даже ваша книга.

— Вне сомнения. Но вопрос в том, как он будет их интерпретировать. Вы помните, я показывал вам свою коллекцию иллюстраций?

Фабель утвердительно кивнул.

— Вспомните, сколько художественных интерпретаций сказок братьев Гримм мы видим. И это лишь крошечная часть картин, рисунков, книжных иллюстраций и скульптур, на которые художников вдохновили сказки. Вспомните оперу Хампердинка… Чтобы Гензель и Гретель уснули, Песчаный Человек посыпает их глаза магическим порошком. В оригинальном варианте сказки нет даже намека на это. Интерпретация вашего убийцы — а он, вне сомнения, видит в себе художника — является субъективной и очень личной, как и у других творцов. Интерпретации могут носить извращенный характер. Нацисты присвоили себе сказки братьев Гримм — так же как и иные явления культуры — и интерпретировали их так, чтобы они служили их целям. Печальную известность приобрела одна особенно отвратительная иллюстрация, на которой чистокровная «арийка» Гретель заталкивает в печь старую колдунью. Колдунье иллюстратор придал облик типичной еврейки, каким он сложился в представлении обывателя. Рисунок этот отвратителен, и, если подумать, он предсказывает те ужасы, которые вскоре пришлось пережить людям.

— Иными словами, вы хотите сказать, что мы имеем дело с общей темой, а не с каким-то конкретным планом?

— Я хочу сказать, — пожал плечами Вайс, — что невозможно предугадать, как он поступит и каким видит дальнейшее развитие событий. Материал, с которым он работает, открывает перед ним широчайшие возможности, предоставляя огромный набор сказок. Любую из этих сказок он может извратить так, чтобы она соответствовала его сценарию.