Том Смит - Малыш 44

— Было бы наивно думать, что с нами этого не случится.

Они оставались в квартире, ожидая, что в любую минуту за ними придут сотрудники МГБ. Никто из них не озаботился тем, чтобы приготовить что-нибудь поесть, хотя это был бы самый разумный поступок в их положении, учитывая неизвестность, которая ждала их впереди. Они не стали раздеваться, чтобы лечь отдохнуть, они даже не вставали из-за кухонного стола. Они сидели в молчании — и ждали. Учитывая, что они могли больше никогда не увидеться, Лев подумал было о том, чтобы поговорить с женой: сказать ей то, чего никогда не говорил. Но он так и не смог найти нужные слова. По мере того как шли часы, он вдруг понял, что впервые они просто сидят рядом, лицом к лицу, и им никто не мешает. Но оба не знали, как теперь себя вести и что делать.

В ту ночь в дверь так и не постучали. Шел пятый час утра, а ареста все не было. На следующий день, ближе к полудню, Лев приготовил завтрак, удивляясь про себя, почему они тянут. Когда раздался первый стук в дверь, они с Раисой встали, тяжело дыша, ожидая, что пришел конец, что явились офицеры, чтобы разлучить их и развести по разным камерам на допрос. Но это оказалась какая-то ерунда: сменился караул, офицер попросил разрешения воспользоваться их ванной и поинтересовался, не нужно ли им купить что-либо из продуктов. Может быть, они не сумели найти нужных доказательств, может, с них сняли подозрения и дело против них рассыпалось? Но Лев лишь на мгновение позволил подобным мыслям увлечь себя: обвинения никогда не снимали из-за недостатка улик. Но, как бы там ни было, за первым днем прошел второй, а за ним — третий и четвертый.

На исходе недели их заключения в квартиру вошел караульный. На нем лица не было. Увидев его, Лев решил, что все, пришло их время, но лишь услышал, как офицер срывающимся от волнения голосом сообщил о смерти их вождя, Сталина. И только тогда Лев впервые позволил себе всерьез задуматься о том, что они могут и уцелеть.

Стараясь узнать хоть какие-нибудь подробности о кончине вождя — газеты бились в истерике, равно как и охранники, — Лев сумел понять лишь, что Сталин мирно скончался в своей постели. Последние его слова, как сообщалось, были об их великой стране и о том великом будущем, которое ее ожидало. Лев ни на секунду в них не поверил; он слишком долго жил под властью паранойи и всемирных заговоров, чтобы не увидеть, что вся история шита белыми нитками. От коллег по работе он знал, что совсем недавно Сталин распорядился арестовать наиболее известных врачей в стране, тех самых врачей, которые выбивались из последних сил, чтобы сохранить ему жизнь и здоровье. Это была так называемая чистка, призванная избавить государство от видных евреев. Ему показалось символичным, что Сталин умер естественной смертью в то самое время, когда рядом не оказалось специалистов, способных диагностировать природу его внезапной болезни. Оставив в стороне моральный аспект дела, великий вождь допустил тактическую ошибку, приказав начать чистку. Он оказался беззащитным. Лев понятия не имел, убили Сталина или нет. Учитывая, что доктора находились в застенках, у возможного убийцы были развязаны руки, причем он мог просто сидеть и смотреть, как умирает лидер, прекрасно сознавая, что те, кто мог бы остановить его, угодили за решетку. Вполне могло случиться, что, когда Сталин заболел, никто не осмелился отменить его распоряжение и освободить врачей. Если бы Сталин выжил, их могли бы обвинить в неподчинении приказу.

Подобная трусость, впрочем, уже не волновала Льва. Главное заключалось в том, что этот человек умер. Люди лишились ощущения порядка и уверенности в завтрашнем дне. Кто станет преемником Сталина? Кто будет руководить страной? Какие решения он — или они — примут? Какие офицеры взлетят на самый верх, а какие, напротив, попадут в немилость? То, что казалось привычным и приемлемым при Сталине, вполне могло оказаться невозможным при новом правителе. Отсутствие лидера означало временный паралич. Никто не хотел принимать решения, если не был уверен в том, что они будут одобрены. Долгие десятилетия в своих действиях все руководствовались не понятиями добра и зла, не своими убеждениями о том, что правильно, а что нет, а тем, как бы угодить своему лидеру. Люди жили и умирали в зависимости от того, какие отметки он ставил на полях: галочка означала жизнь, ее отсутствие — смерть. В этом и состояло правосудие — есть галочка или нет. Закрыв глаза, Лев представил себе, какая паника царит сейчас в коридорах Лубянки. Нравственный компас чекистов так долго пребывал без дела, что сейчас стрелка его вращалась по кругу, путая север с югом, а запад с востоком. Сотрудники госбезопасности больше не знали, что правильно, а что нет. Они давно забыли, как принимать решения. В такие смутные времена наилучшим выходом было бездействие.

В сложившейся ситуации дело Льва Демидова и его жены, Раисы Демидовой, изначально представлявшееся сомнительным и способным принести нешуточные неприятности, предпочли спустить на тормозах. Этим и объяснялась задержка. Никто не хотел им заниматься: все были слишком заняты перераспределением властных полномочий в Кремле. Положение усугубилось еще и тем, что Лаврентий Берия, ближайший сподвижник Сталина — Лев был уверен, что если кто и отравил вождя, так только он, — присвоил себе регалии вождя, заявив, что никакого заговора не было, и приказал освободить врачей. Подозреваемые оказались на свободе, потому что были невиновны, — кто бы мог подумать, что такое станет возможным? Во всяком случае, Лев не мог припомнить ни единого прецедента. При таких обстоятельствах расправа над заслуженным героем войны, человеком, чья фотография украшала собой первую страницу «Правды», при отсутствии надежных доказательств представлялась рискованной. Поэтому девятого марта вместо стука в дверь, призванного решить их судьбу, Лев с Раисой получили разрешение присутствовать на похоронах великого руководителя их страны.

По-прежнему находясь, с формальной точки зрения, под домашним арестом, Лев с Раисой в сопровождении двоих охранников присоединились к толпе, направлявшейся к Красной площади. Многие — мужчины, женщины и дети — плакали, причем навзрыд, и Лев спросил себя, а найдется ли здесь, среди сотен тысяч людей, хотя бы кто-нибудь, кто не лишился бы члена семьи или друга по вине человека, которого они сейчас оплакивают? Пожалуй, невольному обожествлению умершего немало способствовала и сама атмосфера, напряженная, пронизанная неизбывной скорбью. Льву доводилась слышать, как во время даже самых жестоких допросов обвиняемые выкрикивали, что, если бы Сталин узнал о методах, практикуемых МГБ, он бы непременно вмешался. Но, какова бы ни была настоящая причина этой скорби, похороны дали официальный и законный выход накопившемуся горю, возможность выплакаться, обнять соседа, выказать сострадание, чего раньше и представить себе было невозможно, поскольку это подразумевало определенную критику государства.