Роберт Кормер - После первой смерти

Так или иначе, я начал врать своей матери о мистере Чатхеме и о его несуществующих воспоминаниях о моём отце:

- Он помнит папу как хорошего ученика, - сказал я. - Как очень серьезного. На уроках он никогда не валял дурака, был очень застенчивым, отзывчивым и послушным – его точные слова, - я пытался подражать ржавому старческому голосу мистера Чатхема. - Излишне худым для своего роста юношей, но можно было видеть, как он набирал вес и становился настоящим мужчиной…

И я тут же видел, что она мне не верит. У неё множество замечательных свойств, но актриса из неё бы не получилась. В глазах и в выражении её лица недоверие было очевидным.

- А разве папа не был послушным и старательным учеником? - спросил я. - Конечно же, был. Он же теперь генерал, не так ли?

- Ты же знаешь, что твой отец не любит, когда его называют генералом, - ответила она.

- Правда, - сказал я, и мои мысли повлекли меня куда-то очень далеко от неё, к тому, что я делал недавно и давно, туда, где я когда-то мог побывать, в тот огромный мир, который был словно огромная промокательная бумага, впитавшая меня целиком. - Но он же – генерал, не так ли? - спросил я, упорствуя, вдруг не желая куда-то улетать, не в этот особенный момент, лишь, когда будет поставлена точка. Какая ещё точка?

И тогда сила моей матери напомнила о себе:

- Бен! - прикрикнула она, её голос хлестанул меня, словно прут орешника, что напомнило мне старое кино по телевизору, когда кто-то истерично кричит, затем ещё кто-то бьёт его по щеке, и истерика затихает. Ладно, я не кричал, но я должен признать, что я был глубокой истерике. Можно быть в истерике без того, чтобы кричать, биться головой о стену или разглагольствовать и нести всякий бред. Можно тихо сидеть в комнате общежития и разговаривать с матерью, наблюдая через окно сентябрьское солнце, карабкающееся по стенке, словно по лестнице, просачиваясь через ослабевающие ставни, и при этом быть в глубокой истерике. Удар может и не быть физическим воздействием – им может быть одно лишь слово: «Бен» - твоё собственное имя, выплеснувшееся наружу. Всё же она это делала с любовью. В чём я всегда был уверен, так это в том, что она меня любит. И даже, когда я среагировал на её окрик «Бен» , отшатнувшись назад и вернувшись в реальный мир, я всё ещё продолжал твердить себе: «Но он – тот чёртов генерал, нравится ему ли это или нет, и это то – почему я здесь».

И наша спокойная беседа продолжилась. Мы говорили об уроках, о моих одноклассниках: «Да, Ма, они – хорошая команда. Я пока от них в стороне, главным образом, потому что я слишком поздно появился на их сцене, и им трудно меня принять (они мне не братья, в конце концов), но они ведут себя тактично, что на самом деле меня удивляет. Я имею в виду, что Элиот Мартингал – он выделяется на фоне всех и ведёт себя как клоун, и всё же он подошёл ко мне на днях и сказал: «Марченд, ты – старый ублюдок, на днях я просмотрел твои бумажки и понял, что ты отнюдь не дурак».

Я почувствовал нечто похожее на крик младенца или на смех безумного. По-любому, он думал, что я полный идиот. Мне хотелось кричать, потому что это были первые слова, произнесённые в «Замке» непосредственно в мой адрес, и они подтвердили мне то, что всё-таки я ещё существую, в чём, кажется, я начинал сомневаться. До того момента, я мог бы быть невидимым или не быть вообще. И я испытывал желание безумно смеяться, потому что слова Мартингала звучали до такой степени нелепо. О том, что Элиот Мартингал читает в моих записях: обо мне, об автобусе и об инциденте на мосту, что если было на миллион миль в стороне от правды, то уж точно не ложью. Но это была информация, которая вводила в заблуждение, а в ней было столько неясностей, и столько было ещё не определенно, не установлено, столько было непонятного, связанного со временем и местом. Иннер Дельта здесь очень даже к месту.

Как я сказал – Иннер Дельта.

Это напоминает снятие повязки с гнойного воспаления.

Или извлечение замученного кролика за уши из мятой шляпы фокусника.

Что, конечно же, является предательством с моей стороны, как сын предаёт отца, или как гражданин свою страну.

Но на самом ли деле у меня есть эта страна?

Или гражданство какой-нибудь ещё?

Я – скелет, грохочущий своими костями, призрак, шевелящий пустотой рукавов своего савана, чучело, чья солома пропитана кровью.

Боже, какая драма.

Меня зовут Бенджамин Марченд. Я сын бригадного генерала Марка Марченда и мисс Маркус Л. Марченд. Хотя я временно расквартирован в Академии Бронетанковых Войск в Пампи – Нью-Гемпшир, мой реальный адрес: 1245 Иво-Джима Авеню, Форт Дельта, Штат Массачусетс.

Вокруг столба.

Теперь можно спокойно разглядеть каждую картинку на открытке.

Эти звездочки обозначают время, прошедшее с 8:15 утра, когда я начал это печатать к данному моменту: 10:46 утра. Не спрашивайте о том, что я делал эти два с половиной часа (чуть больше или чуть меньше).

Но я всё равно расскажу вам.

После того, как я писал, я оделся и пробежал весь путь до моста Бримлер-Бридж, чтобы увидеть замёрзшую под ним пустошь, но по какой-то непонятной причине я решил, что хотел бы повидать отца до того, как совершу что-нибудь из ряда вон выходящее. Возможно я – мазохист.

По пути назад, я встретил Бифа Донателли. Он спросил меня, не желаю ли я присоединиться к ним на экскурсию по окрестностям Пампи, где избранной группой рыцарей был найден этот собачий янтарь. «Рыцарями из нашего замка, понятно?» - и Донателли так и сказал: «Этот собачий янтарь». Хотя, при всём своём запанибратстве он напоминает убийцу, тёмного и волосатого. Как из книжной иллюстрации. Это приглашение заставило меня остановиться, что я почти и сделал, усомнившись во всём, словно в кино.

- Может быть, - сказал я.

- Это – первое полное предложение, произнесённое тобой, которое я когда-либо от тебя слышал, - спешно проговорил Донателли, вся его куртка была запятнана размазанными снежками. Я позавидовал ему. Этакие притворные ранения.

И я снова почувствовал себя невидимым и оглянулся, чтобы увидеть, оставляю ли я за собой на снегу следы.

Назад к беседе с матерью.

Напоследок, или даже постскриптум.

Она сказала:

- К описанию твоего отца. Так, как описал тебе его старый мистер Чатхем, то ты должен понимать, что ты описал самого себя?

- И отца тоже?

- Это ты так решил, Бен.

На столе около окна лежит ежегодник Замка. Год, в который мой отец окончил это заведение. «Рыцари и Их Доспехи» . Я его даже не открываю. Там, конечно же, есть фотография моего отца и фотографии всех его одноклассников, но я не хочу снова увидеть его портрет. Не сейчас. Я не видел отца ещё с истории на том мосту, потому что я не хочу его видеть. Я боюсь его увидеть даже на фотографии, потому что его глаза будут изучать меня изнутри. И я знаю, что я не могу оказаться перед этими глазами, сверлящими меня даже со страниц старых снимков из школьного ежегодника.