Владимир Гриньков - Таящийся ужас 3

— Абсолютно.

— Но как могло получиться, что он нашел их, а вы ничего не заметили?

— Иногда во время охоты мы по десять дней не видели друг друга. Да и сам Стоун никогда не отличался особой общительностью. Он редко ставил меня в известность о своих действиях, а Бургаш предпочитал держать язык за зубами и того же требовал от своих слуг.

— Вы внимательно изучили эти головы? — спросил Ван Райтен.

— Нет, совсем поверхностно.

Ван Райтен вынул блокнот — он был очень аккуратным человеком. Вырвав лист бумаги, он сложил его и разорвал на три равные части, после чего протянул одну из них мне, а другую Этчаму.

— Мне просто хотелось бы проверить собственную догадку, — сказал он. — Пусть каждый из вас напишет, что лично ему напоминают эти головы. Потом мы сравним наши записи.

Я протянул Этчаму карандаш, и он что-то написал, вернул его мне, и я записал собственный вариант.

— Зачитайте, — попросил Ван Райтен, протягивая мне все три бумажки.

Ван Райтен написал: «Старый знахарь из племени балунда».

Этчам: «Старый амулет племени манг-батту».

Моя запись: «Старый волшебник из племени катонго».

— Вот! — воскликнул Ван Райтен. — Вы только посмотрите! Ни в одной из записок нет и намека на пигмейские племена.

— Я тоже подумал об этом, — заметил Этчам.

— И вы говорите, что раньше у него их с собой не было?

— Я в этом абсолютно уверен.

— Что ж, теперь я думаю, что нам действительно стоит навестить его, — проговорил Ван Райтен. — Я пойду с вами и первым делом постараюсь во что бы то ни стало спасти Стоуна.

Он протянул руку, и Этчам молча пожал ее, чувствуя искреннюю признательность.

Лишь забота о близком товарище позволила Этчаму преодолеть такой путь за пять дней. Обратная дорога была уже известна ему, однако в нашей компании она заняла целых восемь суток. Он всячески подбадривал и подгонял нас, не столько стремясь исполнить свой долг перед старшим компаньоном, сколько проявляя искреннюю заботу о товарище и восхищаясь Стоуном как человеком.

Мы обнаружили его окруженным максимально возможным в тех условиях комфортом. Этчам предусмотрительно обнес лагерь забором из колючих веток, хижины стояли достаточно прочно и имели надежное покрытие, да и сам Стоун чувствовал себя относительно неплохо. Хамед Бургаш полностью оправдал его надежды и, восседая среди слуг подобно грозному султану, зорко следил за каждым из них, поддерживая необходимый порядок. Кстати, он и сам зарекомендовал себя внимательной сиделкой и надежным охранником. Два других занзибарца удачно поохотились, так что, несмотря на суровые условия окружающего их леса, лагерь жил, отнюдь не впроголодь.

Стоун лежал на холщовой койке, возле которой стояло некое подобие походного складного стульчика. Рядом были аккуратно расставлены бутылка с водой, несколько пузырьков с лекарствами, лежали наручные часы и бритва Стоуна.

Вид у больного был довольно приличный, отнюдь не изнуренный, хотя он находился в полуобморочном состоянии, и не узнавал окружающих. Мне показалось, что он даже не догадывался о нашем присутствии, тогда как сам я узнал бы его где угодно. Сейчас от его былой мальчишеской удали и ловкости не осталось и следа, хотя голова Стоуна сохраняла присущее ему благородство черт, а желтоватые волосы по-прежнему были густыми; даже жесткая рыжеватая бородка, отросшая за время болезни, не портила его внешности. По-прежнему он оставался крепким широкоплечим мужчиной, но глаза его заметно помутнели. Больной бормотал что-то нечленораздельное.

Этчам помог Ван Райтену раздеть и осмотреть его. Для человека, столько времени пролежавшего в постели, он сохранил довольно крепкую мускулатуру; на теле практически не было шрамов, если не считать несколько следов порезов в районе коленей, плеч и груди. На ногах их было совсем мало, зато на плечах красовалась добрая дюжина шрамов округлой формы, причем все они располагались спереди. В двух или трех местах виднелись свежие раны, а еще четыре-пять, очевидно, только-только зарубцевались. Свежих опухолей я не заметил, разве что на груди виднелись две асимметрично расположенные припухлости. Внешне они мало походили на фурункулы, скорее могло создаться впечатление, будто под вполне здоровые мышцы и кожу кто-то загнал пару округлых, достаточно твердых предметов, что, впрочем, не вызвало какого-либо воспаления.

— Я бы не стал их вскрывать, — заметил Ван Райтен, и Этчам согласно кивнул.

Они постарались поудобнее уложить Стоуна, а перед заходом солнца мы все еще раз навестили его. Он лежал на спине, грудь высоко вздымалась вверх, хотя просветления сознания, видимо, не наступило. Этчам проводил нас в отведенную хижину, а сам остался с больным. Звуки джунглей здесь ничем не отличались от любого другого уголка Африки, а потому уже довольно скоро я мирно похрапывал на своей койке.

Внезапно сон покинул меня — я почувствовал, что лежу в кромешной тьме и к чему-то прислушиваюсь. При этом я четко различал два голоса: один явно принадлежал Стоуну, тогда как второй был какой-то хриплый, посвистывающий. Даже несмотря на вереницу лет, отделявших меня от прошлого, я без труда распознал голос Стоуна, но другой мне ни о чем не говорил. По силе он несколько уступал воплю новорожденного младенца, хотя в нем чувствовалась звенящая энергия, словно это был оглушающий писк громадного докучливого насекомого. Я различил рядом с собой в темноте напряженное дыхание Ван Райтена и понял, что он тоже не спит. Как и Этчам, я немного понимал наречие балунда, но сейчас мог разобрать лишь пару-другую слов. Слова чередовались с возникавшими паузами.

Неожиданно все звуки слились воедино, причем зазвучали с поразительной быстротой. С одной стороны — сочный баритон Стоуна, словно он находился в полном здравии, а с другой — этот неимоверно скрипучий фальцет; они затараторили почти одновременно, подобно голосам двух ссорящихся людей, не оставивших надежды договориться друг с другом.

— Я этого больше не вынесу, — проговорил Ван Райтен. — Давайте посмотрим, что там происходит.

Он нащупал лежавший в кармане куртки фонарь, щелкнул кнопкой и жестом показал мне, чтобы я следовал за ним. У входа в хижину он остановился и, как мне показалось, машинально выключил фонарь, словно зрение мешало слуху.

Мы оказались в полной темноте, если не считать слабого свечения угольев в костре носильщиков, да еле видимого проблеска звезд, пробивавшегося сквозь густые кроны деревьев. Слышалось умиротворяющее журчание протекавшего неподалеку от лагеря ручья.

Поначалу мы слышали оба голоса, которые звучали одновременно, однако внезапно тот, второй, поскрипывающий, вознесся до невообразимой высоты тона, превратившись в пронзительный, острый, как лезвие бритвы, свист, буквально пронзавший собой грохочущий, хрипловатый баритон Стоуна.