Владимир Гриньков - Таящийся ужас 3

Когда Ропс первый раз орудовал над статьей Шрайбера, это вылилось в стычку между ними, которой суждено было вскоре перерасти в тотальную войну. Сюжет — кстати, отнюдь не из лучших в творчестве Шрайбера — представлял собой довольно слезливую зарисовку о слепой девочке, которая жила в маленькой деревушке неподалеку от города. Односельчане решили сброситься, чтобы отвезти ребенка к чародеям одной из известных клиник, где, как они надеялись, должно было произойти исцеление.

Шрайбер с опаской взирал на валик своей старенькой пишущей машинки, когда Ропс принял из рук редактора отдела новостей его статью.

— Ага! — воскликнул Ропс, и его маленькие черные глаза прямо-таки засияли в предвкушении неизбежного порока. — «Общее единогласие мнений», да? — Его карандаш вычеркнул все, кроме «единогласия», чем заметно облегчил эту тяжеловесную фразу. — «Прижала куклу к своей левой груди»? — Карандаш изобразил все таким образом, что девочка прижала куклу к левой стороне своей груди. Потом он покачал головой, пробормотал: «Бред какой-то!» и засверкал ножницами, отчего Шрайбер схватился за живот. Еще один неуместный параграф полетел в мусорную корзину, подобно тому как отбрасывается в хирургический бикс отрезанный аппендикс.

Затем Ропс склонился над рукописью, его карандаш задергался, заметался, заскользил по ней и наконец остановился.

— Ага! — снова воскликнул Ропс и похлопал подкорректированное произведение.

Небрежным почерком он надписал ироничный заголовок, весьма подходивший к содержанию статьи.

После этого, как позднее писали газеты, наше здание буквально вздрогнуло и то же самое произошло со Шрайбером. Когда помощник редактора передал ему его рукопись, репортер взглянул на свою усеченную до девяти строк мелкого шрифта публикацию и побледнел.

Шрайбер резко шагнул к столу Ропса. Тот пребывал в блаженном настроении от хорошо выполненной работы.

— Мерзкий мясник! — выкрикнул Шрайбер.

— Продажный писака! — парировал Ропс, беря ножницы на изготовку.

— Гарвардский змей! — продолжал Шрайбер, сжимая пухлые кулаки.

— Йельская скотина! — не уступал малышка.

Не вмешайся мы с редактором отдела новостей, неизбежная трагедия не заставила бы себя долго ждать. Лично я считаю, что статья Шрайбера от хирургического вмешательства Ропса лишь выиграла, но репортера приводило в ярость то садистское ликование, с которым редактор расправлялся с его творением.

Спустя некоторое время я обнаружил, что этот конфликт возымел и определенные позитивные последствия. Шрайбер стал явно усерднее относиться к своим служебным обязанностям. Прежде чем передавать статью редакторам, он просматривал ее на предмет поиска неточных выражений, грамматических и пунктуационных ошибок.

Что же касается Ропса, то его стремление к редакторскому совершенству вдохновило и других наших редакторов-негодников, также возобновивших свою извечную борьбу с репортерами.

Трагедия разразилась именно в тот момент, когда я и редактор новостей сидели в нашем затрапезном баре и попивали утренний кофе. Как потом мне рассказывали очевидцы, Шрайбер вынул из своего письменного стола коротенькую заметку, над текстом которой он старательно работал несколько недель и которую неизменно прятал при появлении любого из нас.

Все замерли, когда Шрайбер вышел из-за стола и, держа статью в руках, подошел к Ропсу.

— Посмотрим, как ты покромсаешь это, — воинственно проговорил он, тогда как улыбающийся Ропс взял статью, в предвкушении щелкая ножницами.

Прочитав, Ропс перестал улыбаться и, держа ножницы, как ружье в строевой стойке, повернулся к Шрайберу, а тот выхватил револьвер и в упор выстрелил в маленького человечка. Охваченный яростью, Ропс вскочил со стула и с ножницами наперевес бросился на репортера — лезвия пронзили его сердце, и два неприятеля рухнули на пол.

Кто же вышел победителем в этой трагической битве? Возможно, ответ на этот вопрос кроется в слабой улыбке, застывшей на губах Шрайбера, когда он ничком лежал на полу, пронзенный ножницами, которые оскопили многих представителей творческого братства.

А в руке Ропса был зажат лист с лаконичным сообщением:

«А. Т. Ропс, сорока девяти лет, редактор газеты „Горн“, был застрелен сегодня в половине одиннадцатого утра в редакционном офисе. Его убийца — репортер Бартоломью Шрайбер, сорока двух лет, в свою очередь был насмерть заколот редактором».

Заметка Шрайбера, к которой редактор отдела новостей подобрал соответствующий заголовок, прошла без каких-либо правок.

— Альберт, это меня страшно тревожит, — сказала миссис Тейлор.

Она не отрывала взгляда от младенца, который совершенно неподвижно лежал на ее согнутой левой руке.

— Я просто чувствую, что здесь что-то не так.

Кожа на личике ребенка имела сходство с полупрозрачным перламутром и казалась туго натянутой на кости.

— Попробуй еще раз, — сказал Альберт Тейлор.

— Бесполезно.

— А ты все-таки постарайся, Мейбл.

Она вынула из, кастрюли с горячей водой бутылочку с молоком и стряхнула несколько капель жидкости на тыльную сторону своего запястья, чтобы проверить температуру.

— Ну давай, — прошептала она, — давай, крошка. Просыпайся, надо немножко покушать.

Рядом с ней на столе стояла лампа, свет которой создавал вокруг женщины мягкий желтый ореол.

— Пожалуйста, — продолжала она. — Ну хоть капельку.

Муж наблюдал за ней поверх журнала. Он видел, что женщина находится на грани полного изнеможения, а бледный овал ее лица, обычно мрачный и спокойный, сейчас казался ему измученным и отчаявшимся. Но, даже несмотря на это, наклон ее головы, когда она смотрела на ребенка, как ни странно, оставался очень красивым.

— Ну вот, видишь, — пробормотала она. — Все напрасно. Не хочет она есть.

Она поднесла бутылку к свету, прищурившись посмотрела на градуировку.

— Снова одна унция — вот и все, что она съела. Нет, даже этого нет, всего лишь три четверти. Да разве этого хватит, чтобы выжить, Альберт, конечно же нет. Я страшно беспокоюсь.

— Я знаю, — сказал он.

— Если бы только они разобрались, в чем тут дело.

— Мейбл, ничего необычного нет. Это просто вопрос времени.

— А я знаю, что что-то не так.

— Доктор Робинсон говорит, что все в порядке.

— Послушай, — проговорила она, вставая. — Тебе не удастся убедить меня в том, что это нормально, когда полуторамесячный ребенок весит меньше, на целых два фунта меньше, чем когда только родился! Ты только посмотри на эти ножки! Сплошные кожа да кости!

Крошечное дитя неподвижно и вяло лежало на ее руке.

— Доктор Робинсон сказал, чтобы ты перестала волноваться, Мейбл. И тот, другой доктор, сказал то же самое.