Елена Чернышева - Ремиссия

И Олег снова принимается кричать, мотая головой на подушке. Надя оглядывается на парня на соседней койке — тот спит. Она берет руку Олега, ласково гладит. Олег мотает головой и кричит. Заглядывает медсестра.

— Опять?

— Не действует… Не помогает ему! — плачет Надя.

— Привыкание… Что уж теперь! Ты уходи. При тебе ему только хуже.

— Почему? Почему при мне — хуже?

— Не знаю… Что-то психологическое. Без тебя он тоже кричит. Но — не так. Иди, иди… Тебя ребенок ждет. Нечего тебе попусту нервы трепать.

Надя послушно отпускает руку Олега, берет сапоги — с пола, пакет — со стула. Потом ставит сапоги и вынимает из пакета бутылку минеральной воды, пакет сока, несколько памперсов для лежачих больных, пачку салфеток… Раскладывает все это в тумбочке. Снова берет сапоги и выходит. Медсестра провожает ее до поста.

— Тебе самой-то не надо чего… успокоительного? Может, валерьяночки?

— Нет, спасибо. Не помогает мне валерьяночка.

Могу что-нибудь посильнее…

Тогда я в метро засну. Спасибо, нет…

Ну, ладно. Ты… Отдохни завтра. Не приходи.

Спасибо, — еще раз шепчет Надя и уходит по коридору.

Надя, уже в сапогах, шубе и шапке, выходит из дверей корпуса. Проходит по аллее. Мимо фонаря и крохотного снеговичка. Мальчика уже нет. Она оглядывается на темный корпус больницы и уходит по скрипящему снегу.

Олег лежит в полутемной палате. Соседи спят. Рот Олега широко раскрыт, глаза почти вылезают из орбит. Он хрипло, обессилено стонет. По лбу катится пот. Стоны прерываются, Олег задыхается… Потом глубоко вдыхает, стискивает зубы… И шепчет:

— Возьми… Вместо меня… Сережу! Сережу возьми! Сына моего… Возьми…

Олег снова мучительно закашливается, тяжело переводит дыхание… Некоторое время лежит, зажмурившись и стиснув зубы. Потом снова вздыхает и открывает глаза. Медленно поднимает руку, проводит по лицу, по груди, по животу… Снова вздыхает с облегчением, глубоко, с наслаждением дышит, блаженно улыбается, продолжая оглаживать, ощупывать свое тело, словно убеждаясь в его целостности. Приподнимается на локтях, с улыбкой смотрит на больничное окно, где в темноте падает снег. Потом запрокидывает голову и издает страшный, звериный крик. И принимается рыдать, переворачивается на кровати, причем трубочка капельницы натягивается до предела, кусает подушку, молотит по ней кулаками, и плачет, и кричит, но уже не боль в его криках, а ярость.

Его соседи по палате просыпаются и испуганно на него смотрят.

Вбегает медсестра. За ней — другая.

— Господи, опять он! — говорит вторая медсестра. — Хоть бы его скорее выписали!

— Я ему еще волью, — бормочет первая. И исчезает.

— Отвечать сама будешь или и меня приплетешь? — кричит ей вслед вторая.

Первая медсестра — та, которая утешала Надю — появляется в дверях со шприцем в руке. Подходит к Олегу, берет его за руку, решительно поднимает рукав и делает укол. Олег продолжает плакать. Потом утихает и засыпает, уткнувшись лицом в подушку.

— Давай, перевернем его, а то еще задохнется, — говорит первая медсестра.

— Лучше не трогай. А то опять орать начнет… Так — хоть немного тишины!

— А если задохнется?

— Ему же лучше…

Первая медсестра мгновение колеблется — и кивает головой. Медсестры уходят.

Олег спит, уткнувшись в подушку.

За окном идет снег.

Квартира Говоровых.

В спальне Олег сидит на краю кровати, рядом со спящей Надей. Надя выглядит измученной, словно неживой. На щеках — потеки слез. Рядом, на тумбочке — стакан с водой и пачка таблеток: «Тазепам». Олег смотрит на Надю.

Потом встает, выходит, прикрыв дверь. Постояв в коридоре, заглядывает в комнату Сережи. В желтом свете уличного фонаря видна пустая, аккуратно заправленная кровать, детские книжки на полке, игрушки в большой коробке в углу, плюшевый бассет, брошенный чуть в стороне от других игрушек.

Олег закрывает дверь, мгновение стоит, привалившись к ней спиной и зажмурившись.

Потом идет в гостиную. Включает торшер возле журнального столика. Открывает шкаф, вытаскивает коробку с шитьем, ставит на столик, садится рядом. Вынимает из игольника одну иглу. Колет себя в темное симметричное пятно на запястье. Колет снова и снова, сильнее, глубже… Ни капли крови. Тогда Олег колет рядом с пятном — и рука непроизвольно дергается. Из укола выступает капелька крови.

Пасхальная ночь. Толпа народа в храме. Хор поет: «Христос воскресе из мертвых смертию смерть поправ».

Толпа в храме — на экране телевизора.

Олег приглушает звук.

Проходит на кухню.

В кухне темно. Надя стоит у окна, смотрит на улицу, на толпы гуляющей молодежи. Слышится звон колоколов — и радостные вопли подвыпившей компании… Из гостиной — хор: «Христос воскрес из мертвых…»

— Христос Воскрес, Надюша, — шепчет Олег, подойдя к Наде.

Надя оборачивается. Она плачет. Молча смотрит на Олега.

Олег обнимает ее, прижимает к себе, целует в макушку. Шепчет:

— Если бы я мог его вернуть! Если бы я мог всех их вернуть!

— Три дня, — шепчет Надя, содрогаясь от рыданий.

— Что?!

— Три дня. Он три дня не дожил до дня рождения. До семи лет. Ты забыл? Три дня…

— Надюша…

— Нет! — она отстраняется. — Не затыкай мне рот, я и так старалась тебя щадить и не говорить об этом! Но, мне кажется, ты достаточно окреп и переживешь этот разговор! Ты ведь хорошо себя чувствуешь в последнее время? Хорошо, да?!

— Надюша, я чувствую себя хорошо. Дело не во мне. Просто — сейчас не лучший момент…

— Почему?! Из-за христианского праздника? Они все пьяные… Все…

— Не все.

— Они поют: «Христос воскрес из мертвых», а я не верю, что Он воскрес, я вообще в Него не верю, и в Бога не верю, Бога нет, нет! — кричит Надя. — Если бы Бог был, он бы не допустил такого… Мой сын умер! Говорят: Он принес в жертву Сына своего… Но причем здесь мой сын? У меня в шкафу лежит подарок ко дню рождения, я взяла деньги у родителей, чтобы купить ему, это конструктор, рыцарский замок с рыцарями… Сереже так хотелось! Но он не дожил до того, чтобы получить… и теперь я знаю: Бога нет!

— Надя! Ну, опомнись, что ты говоришь?

— Бога нет! Я не желаю соблюдать эти идиотские обряды! Те, кто разрушал церкви, были тысячу раз правы! Это все ложь! Ложь! Вранье! Они дурят нам головы! — кричит Надя.

— Бог есть, — шепчет Олег. — Надя, Бог есть! Я это точно знаю.

— Почему? Потому что ты выздоровел? Но это может быть не выздоровление, а ремиссия… И скоро ты опять будешь корчиться, орать, блевать… А я… А Сережа умер! Он умер во сне и никто не может мне сказать, от чего он умер!!!

— Я знаю, Надя, что Бог — есть, — с каким-то отстраненным выражением на лице говорит Олег. — Раз есть Дьявол, значит, есть и Бог. А Дьявол — есть.