Дэвид Кейс - Таящийся ужас 2

Я размышлял о своей болезни. Весь вчерашний день я посвятил этим раздумьям. Мысли получаются путаные, потому что, когда я… становлюсь… когда я — уже не я, у меня как будто вообще пропадают всякие мысли. А если и остаются, то потом, когда я снова становлюсь самим собой, мне никак не удается их вспомнить. Полагаю, что в такие моменты мой рассудок работает как у животного, и у меня остается лишь смутное, самое общее впечатление о том, что я в действительности чувствовал. Как оно себя чувствовало. Не знаю, действительно ли я и оно — одно и то же, хотя у нас и единое тело. Как бы там ни было, но, когда происходит перемена, ни о каких мыслях не может быть и речи. Этим существом начинают руководить одни лишь инстинкты, а ведь они не очень-то вписываются в классическое представление о человеческом мозге. Так что же, мой мозг тоже меняется?

Впечатления остаются очень сильные. Я даже могу вспомнить их, причем настолько отчетливо, будто вызываю их снова. Однако все это имеет отношение лишь к чувствам того, другого существа, но отнюдь не к его поступкам или внешнему виду. Речь идет о восстановлении в памяти лишь эмоций, но никак не породивших их причин и обстоятельств. Но до чего же сильны эти эмоции! Всегда так трудно выразить словами подобные чувства, такие они сложные…

Пожалуй, чаще всего в такие моменты я испытываю некую потребность. Да, именно потребность, желание, к которому одновременно примешивается разочарование, досада. А иногда — жестокость, ненависть, страх, а то и похоть. Не думаю, что обычный человек способен ощутить и пережить нечто подобное. И особенно сильными эти эмоции оказываются именно тогда, когда в основе их лежит голый инстинкт, лишенный какого-либо рационального осмысления. Все исходит как бы изнутри и никак не связано с внешними действиями. Словно внутри этого существа загорается адский огонь, который толкает его на дикую жестокость.

Если же говорить о том, что происходит в действительности… Я смотрю на это без эмоций, объективно, как посторонний человек, оказавшийся в камере и наблюдающий все происходящее. (Упаси Бог, кому-нибудь действительно там оказаться! От подобного зрелища любой сойдет с ума… хотя, пожалуй, до помешательства дело не дойдет, поскольку запертый в одной камере с тем существом, в кого я превращаюсь, этот человек попросту не успеет лишиться рассудка.)

Я отчетливо представляю себе происходящее в камере. Вижу, как это существо кидается на обитые войлоком стены, разрывает их когтями, раздирает ужасными клыками. Оно опускается на пол, на мгновение приседает, после чего кидается снова. Им движет клокочущая внутри ярость, снова и снова с безумной страстью оно повторяет свои действия. Временами оно затихает, но лишь для того, чтобы накопить новый запас свирепого неистовства, после чего с новыми, еще большими силой и отчаянием бросается на стены, и бросается до тех пор, пока не обессилеет и не рухнет на пол — задыхающееся и выжидающее. Прошлой ночью оно кинулось на дверь, но та оказалась даже для него слишком крепкой и неприступной.

Интересно, слышит ли жена звуки раздираемых стен? Или же до нее доносятся — что хуже, намного хуже — звуки, вырывающиеся из его рычащей пасти? Трудно представить себе что-либо более мерзкое и отвратительное.

Вчера за обедом я заметил, что она наблюдает за тем, как я ем. Мы ели бифштексы. Я всегда любил их немного недожаренными. Но она смотрела на меня так, словно ожидала, что я наброшусь на мясо и стану как дикий зверь рвать его зубами. Возможно, она слышала… Какое счастье, однако, что она не может этого видеть! Да и сейчас ей понадобится несколько дней для того, чтобы оправиться… снова стать самой собой.

Я чувствую себя сейчас вполне нормально.

Да, я чувствую себя совершенно нормально.

Внезапно до меня дошло, что я не вполне осознаю данный факт, хотя сделать это попросту необходимо. Если кто-то прочитает эти строки, то ему станет совершенно ясно, что о безумии здесь не может идти и речи. Ведь это не болезнь разума, нет, это — недуг тела, чисто физический порок. Именно он вызывает все эти телесные изменения. О самой перемене я пока еще не писал. Сделать это будет довольно непросто, хотя я и стараюсь смотреть на происходящее как можно беспристрастнее. Я вижу свои руки, тело, чувствую лицо. Видеть его я не могу — в камере нет зеркала. Я даже не знаю, смогу ли перенести, если память сохранит образ того, во что должно превратиться мое лицо. И, честно говоря, не уверен, смогу ли правдиво описать увиденное. Как знать, может однажды я прихвачу с собой в камеру тетрадь и стану писать до тех пор, пока хватит сил; буду описывать происходящие в моем теле изменения, покуда рассудок не откажется подчиняться мне… покуда тело будет оставаться моим.

Больше всего меня мучает вопрос: страдало ли когда-либо какое-нибудь другое человеческое существо от подобной болезни? Мне кажется, что я с большей легкостью переносил бы свои муки, если бы знал, что я не первый и не единственный. Речь идет отнюдь не о несчастном бедолаге, нуждающемся в чьей-то компании, нет, просто мне хотелось бы получить подтверждение тому, что все это присуще не исключительно мне и что во всех этих страданиях нет никакой моей вины. Я смогу продолжать терпеть эту пытку лишь до тех пор, пока буду точно знать, что не существует средства, способного остановить мою болезнь.

Я пытался отыскать упоминание о случаях аналогичного заболевания, перекопал массу литературы… Столько книг просмотрел, что у библиотекарши, будь она суеверным человеком, могли бы зародиться вполне определенные подозрения. Но она оказалась здравомыслящим человеком. Старая дева и к тому же толстая. Она считает, что ликантропия — это нечто вроде науки о бабочках. Одним словом, все мои поиски окончились ничем. Заплесневелые старые тома и толстенные фолианты в кожаных переплетах по вопросам психологии содержали в себе либо легенды и мифы, либо описания всевозможных помешательств. Детали некоторых случаев имели определенное сходство с моим, однако всякий раз их субъектом оказывался душевнобольной человек. Физических изменений при этом не наступало, хотя иногда бедолаги-сумасшедшие настаивали, что бывало и такое. И все же… должен же существовать некий базис, хоть какая-то основа для всех этих легенд. Ведь каждая сказка несет в себе элемент правды, и я должен верить в это, цепляться за это. Мне необходимо за что-то держаться.

Мой дед по отцовской линии родом с Балкан, откуда-то из Трансильванских Альп. Не знаю, имеет это какое-то отношение к моему случаю, но большинство легенд, как я слышал, исходят именно из этой местности. Поистине нездоровая местность. Я почти уверен, что моя болезнь носит наследственный характер. Подхватить ее я нигде не мог, поскольку всегда был человеком, ведущим размеренный и вполне добропорядочный образ жизни. Всегда и во всем я соблюдаю умеренность, не пью, не курю, не увлекаюсь женщинами, да и здоровье у меня всегда было отменным. Поэтому я и считаю, что это наследственный недуг. Вот и получается, что по какой-то иронии судьбы мне приходится страдать за прегрешения моих предков. Подумать только: какая ужасная насмешка злого рока, карающего невиновного за грехи виноватых.