Дэвид Кейс - Таящийся ужас 2

О самой перемене я пока не писал.

Я помню, что чувствовал приближение ее начала, и вроде бы уже упоминал об этом, однако в тетради ничего не осталось. Несколько последних строк — сплошные каракули и закорючки, совершенно непохожие на мой почерк, и я думаю, что это симптом. Я писал, какие сильные руки у этого существа, но на этом все обрывается — неожиданно, посреди фразы. Наверное, при письме пальцы начали дергаться, поэтому и почерк изменился. Но о самой перемене, повторяю, там ничего не написано.

Вчера она прошла иначе. Не то, чтобы совсем, но все же иначе. Думаю, я достиг новой стадии, да и сама болезнь, похоже, меняется… возможно, модифицируется.

Это существо начинает больше думать. Или это я стал больше запоминать? Так или иначе, но на сей раз я запомнил не только впечатления, но и некоторые мысли. Помню ту же потребность, ненависть, досаду, но кроме того в памяти остались обрывки смутных мыслей. Не моих — его. И они оказались ближе к человеческим, чем вроде должны бы быть. Трудно представить себе человеческие мысли в столь чудовищном теле. Жуть какая-то. Я не хочу делить с ним свой разум. И все же помню, что оно что-то соображало, пытаясь найти способ выбраться из камеры. Припоминаю паузы, возникавшие между всеми его жестокостями, когда оно приседало и начинало вращать белесыми глазами, стремясь найти в стенах или двери хоть какую-нибудь брешь. Или оно старалось каким-то образом обмануть Элен и заставить ее открыть дверь? Впрочем, выхода отсюда, естественно, не было. Мы приняли все необходимые меры предосторожности, и даже если бы оно действительно обладало способностью мыслить, то и тогда не смогло бы выбраться.

Но эта его способность рассуждать явно свидетельствует о том, что в болезни произошли какие-то изменения. Возможно, существо становится более нормальным, более человечным. Как знать, а вдруг я и то существо, в которое я преображаюсь, сближаемся. Впрочем, едва ли можно с определенностью сказать, о чем все это свидетельствует: то ли болезнь одолевает меня, то ли я одолеваю болезнь. Я никак не могу определить, что это, дурной знак или добрый… От этого меня всего просто колотит, я весь покрываюсь потом, а желудок от страха сжимается в комок.

Сейчас я веду себя тихо, часто на несколько минут ложусь навзничь. Но на губах продолжает ощущаться привкус крови и пены, хотя я уже несколько раз почистил зубы. В прошлую ночь я искусал себе губы, они распухли и теперь побаливают. Причем все ощущения идут отнюдь не изо рта — мне кажется, что они глубоко засели у меня в сознании. Как отвратительно было просыпаться сегодня утром, в первый раз сглотнуть и знать, что не смогу почистить зубы до тех пор, пока Элен не выпустит меня отсюда. Мне показалось, что ожидание длилось целую вечность, и не было ни малейшей возможности хоть кому-то сказать об этом. Время словно замирает, когда оказывается запертым со мной в камеру. Несомненно, оно является вполне конкретным измерением, причем относительным в сравнении с другими измерениями. Кто знает, возможно, оно также подвержено воздействию со стороны болезни. Неплохо было бы провести какие-нибудь замеры, но как?

Я уверен, что прошлой ночью все продолжалось гораздо дольше.

Я это почувствовал. Может, мне это показалось, так как я сохранил больше впечатлений и воспоминаний, хотя жена сказала, что, когда сегодня утром в условленное время постучала ко мне, ответа из камеры не последовало. Обычно я всегда отвечаю и говорю, что, мол, все в порядке, и лишь после этого она отпирает дверь, но сегодня в назначенный час я не отозвался. Она говорит, что слышала… какие-то звуки… но ответа от меня так и не дождалась. Элен не объяснила, что это были за звуки.

Затем она поднялась наверх и прождала еще час. Могу себе представить, как она испугалась и забеспокоилась, гадая, что все это может значить. Бедная женщина. Она так меня любит, но не может до конца понять. Когда мы поженились, она ничего не знала о моем заболевании, и эта новость повергла ее в шок. Я благодарен ей за то, что она так стойко все переносит. Ведь она волнуется и страдает не меньше меня, правда, по-своему, по-женски.

Через час она снова спустилась в подвал и позвала меня. На этот раз я отозвался, и она открыла дверь. Она очень медленно ее приотворяла, я слышал даже дыхание, когда она впервые посмотрела на меня. Наверное, бедняжка едва не сошла с ума от страха. Вряд ли она боялась меня.

Я не помню, как она стучала в первый раз, и даже удивился, когда она сказала об этом. У меня сохранилось лишь смутное ощущение, будто я присел на корточки у двери, ноги напряжены, руки вытянуты вперед, словно я нетерпеливо дожидался, когда же откроется дверь. Но, повторяю, все это очень смутно, неясно, может быть и не в этот, а в любой другой раз. Я знаю, что никогда бы не стал подобным образом дожидаться прихода жены.

Тревожная новость: в этот месяц все продолжалось дольше, чем обычно. Намного дольше. Я пытаюсь с самого начала воссоздать историю своей болезни, чтобы можно было проследить весь процесс ее развития. Я чувствую, что наступает какое-то изменение, и молюсь, чтобы оно стало первым шагом к выздоровлению. До сих пор мне с каждым следующим разом становилось все хуже и хуже. Может показаться, что поскольку в последний раз это продолжалось дольше, значит, являлось лишь новым шагом в прежнем направлении. С другой стороны, не следует забывать, что на сей раз я запомнил мысли этого существа. Раньше такого никогда не было — ни разу с того самого момента, когда начались все эти перемены. Это действительно может стать первым шагом в моем возвращении к людям, к избавлению от недуга. Ведь перемена могла растянуться во времени именно потому, что стала менее интенсивной. У меня просто в голове не укладывается, что мне может быть еще хуже, чем сейчас…

Возвращаясь мысленно к началу своей жизни, я вынужден признать, что не знаю, когда все началось.

Должно быть, процесс развивался постепенно. Я, конечно же, вспомню, тем более, если воспоминание нагрянет неожиданно, сразу. Более слабый и ущербный разум мог бы блокировать свою память, дабы не терзать себя подобными воспоминаниями, однако я достаточно силен, чтобы вынести и это.

Если бы в те дни мне была известна вся правда, я, возможно, сумел бы предотвратить нынешние события. Сомнительно, конечно, но исключать этого нельзя. Вот только откуда же я мог знать все это? Я никогда не был суеверным ребенком и даже не верил в то, что… я есть. Не верил в Санта-Клауса, в сказки, в колдунов или эльфов, которые подкладывают деньги под подушку или вытаскивают у детей зубы. Мои родители никогда не увлекались подобной ерундой и с самого начала говорили мне одну лишь правду. Так, как же я мог поверить в существование… нет, не стану даже писать это слово. Я знаю, что делаю, верю, что существует преграда, которая защищает мои суждения, и надеюсь, что суждения эти верные. А раз так, то может ли в подобных суждениях таиться большая опасность, нежели в фактах, на которых построены эти суждения? И я избегаю упоминать это слово отнюдь не потому, что как какой-то слабак сознательно воздвигаю перед ним умственную преграду, скрывающую истину. Просто я не желаю заносить это слово на бумагу, вот и все. Я знаю его, думаю о нем, оно буквально пляшет у меня перед глазами, и я достаточно силен, чтобы осознавать его существование и потому не предпринимаю никаких усилий, чтобы отрицать это. Я прекрасно уживаюсь с этим знанием, поскольку уверен, что все это время, всю мою жизнь унаследованная мною болезнь сидела у меня в крови, разносилась по капиллярам моего тела, выжидая, таясь и становясь все крепче и сильнее, по мере того как рос я сам. Теперь-то мне все прекрасно известно, но мог ли кто-нибудь предсказать нечто подобное? Моей вины в этом нет.