Л. Хартли - Смертельный номер: Рассказы

— Тебе нужно завести собаку, Джордж, — сказал один доброжелатель, из числа наиболее проницательных.

— Собаку?

— Да, эдакую псину, ты приходишь домой, а она машет тебе хвостом, лижет в щеку.

Джордж на миг задумался.

— Но ведь ее придется прогуливать.

— Не целыми же днями. Прежде всего думаешь об обязанностях. А ты представь, как она на тебя смотрит, глаза огромные, умоляющие, а ты ее гладишь, чешешь за ушами. Собака ведь на ласку куда податливей, чем человек.

— Ты думаешь, я ласковый? — спросил Джордж.

— Я бы сказал, что чересчур. Женщины, с которыми ты общаешься, тебе не пара, ты их даже боишься. Нет, я ничего против них не имею, по-своему они великолепны, но не для тебя. Уж слишком они утонченные, тебе надо что-то попроще, поестественнее. А вот собака…

— Что собака?

— Она будет к тебе подлизываться, а ты ее — по морде!

— Фу, какая мерзость!

— Ну, можно наоборот: ты к ней подлизываешься, а она тебя — цап!

— И никак иначе?

— В твоем случае — никак. Тебе нужна псина, с которой тебя будут связывать сильные эмоции. Не такая дружба, какая у тебя с миссис Хейк, или Хейлибат, или как ее там. Стоит только на тебя посмотреть — и ты уже растаял.

— О ком ты говоришь?

— О стареющей хищнице, которая усаживает тебя на диван и перебирает твои сердечные струны лакированными коготками!

— Делис де Соль! Она истинный ангел.

— Вот именно. Тебе нужно что-то более плотское. Женщина, способная раскрепоститься и раскрепостить тебя. Мы созовем для тебя вечеринку.

Так Джордж познакомился с Дейдри. На вечере были еще две девушки, схожие с ней и решительно не схожие с женщинами, составлявшими круг общения Джорджа. Обстановка была самая дружеская. Шампанское развязало языки, Джордж не испытывал никакой скованности. Он без стеснения участвовал в разговорах, а разговоры так и вились вокруг него — трудолюбивый муравей, который вполне заслужил выпавший на его долю подарок судьбы, человек, который правит бал, счастливчик, чьим именем пестрят первые страницы газет. Многое из того, что говорилось, не соответствовало истине, но так льстило, так пьянило — сильней вина! Под восхищенными взглядами, которые украдкой бросали на него дамы, Джордж и вправду начал чувствовать себя баловнем судьбы!

Вскоре одна из пар поднялась, и мужчина, извинившись, сказал, что их ждут в другом месте.

— Очень жаль, если из-за нас все разойдутся, — добавил он.

— Ничего страшного, — успокоил его хозяин. — Меня и Анет тоже ждут в новом клубе «Поздняя встреча». Вернемся мы оттуда не скоро. Но выпивки в доме хватает. Может, ты, Джордж, останешься вместе с Дейдри, проведете остаток вечера вместе? Сейчас только одиннадцать. Если, конечно, у вас нет других дел.

Джордж и Дейдри переглянулись.

— Как вы на это смотрите, Дейдри? — спросил он. Фамилии ее он не знал.

— Я с удовольствием останусь, — заявила она.

— Что ж, — сказал хозяин, поднимаясь и беря Анет за руку, — нам, право, неловко, как-то все вышло нескладно. Ради бога, будьте как дома, хорошо? Где тут у нас и что, вы знаете, — он сделал неопределенный жест рукой, — уж Дейдри, во всяком случае, знает. До свидания, дети мои, не слишком озорничайте, — и вместе со своей спутницей он исчез, не успели Джордж и Дейдри поблагодарить хозяев за приятно проведенный вечер.

Это был первый из нескольких подобных вечеров, иногда их устраивал сам Джордж, который помаленьку привыкал тратить деньги и даже делал это с бесшабашностью бывалого гуляки. Делить Дейдри с другими гостями — это было Джорджу не по нутру; зато после вечеринки она принадлежала ему одному. И он обретал себя, становился собою только в объятьях Дейдри.

Впрочем, нет, не только. Что бы он ни делал для нее — дарил ли подарок, чем-то угощал, исполнял ее желание, высказанное вслух или им угаданное, — всякий раз он, пусть и в меньшей степени, испытывал то же чувство гармонии и согласия с самим собой. Весь вид его говорил: я горжусь тем, что я мужчина. Он шел по Пикадилли, засунув руки в карманы, с таким видом, будто вся улица принадлежит ему. Стоило лишь подумать о ней — и он вдвое вырастал в собственных глазах. Это чувство воспарения давала ему только она, с другими женщинами, попавшими в список его знакомых раньше, он и сейчас был робким и застенчивым, жаждущим угодить, и порой не без успеха, но никогда не играл первую скрипку, а только подыгрывал. Постепенно он стал навещать их все реже — они держали его возле себя на шелковых нитях. Дейдри же привязала Джорджа толстым канатом.

Два года он был абсолютно счастлив. Что бы она ни делала — он все принимал. Ее прихоти, капризы, чуть пренебрежительный тон, легкое высокомерие, сведенные к переносице брови и надутые губки — все уловки, с помощью которых она пыталась окончательно пленить его сердце, он принимал за чистую монету. Это была она — и все тут; бука или сладкий леденчик — для него не было большой разницы. Но потом что-то в нем словно проснулось, и он стал болезненно реагировать на ее резкие выходки. Теперь у него было две Дейдри, а не одна, и вторая причиняла ему страдания. Напрасно он уверял себя, что она была такой всегда. Выходила странная вещь: то, против чего он никогда не возражал, всегда воспринимал спокойно, вдруг стало причиной недовольства. Себя за это недовольство он винил еще больше, чем ее, и жутко переживал, но потом решил — поступившись мужской гордостью, чувством элементарной справедливости — принять ее такой, какая она есть. Он попытался превратить эти размолвки и примирения в привычку, эдакую каждодневную эмоциональную разминку, обогащающую жизненный опыт. Увы, ничего не получалось. Сердце его не закалялось, наоборот, становилось все более ранимым, в глазах появилось какое-то обиженное, тревожное выражение, которое не преминули отметить другие дамы из его окружения. О-о, они мгновенно учуяли происшедшие в нем перемены! Да и от себя самого он не мог больше скрывать, что стал несчастен; радости от примирения и прощения (в основном он прощал ее, а не она его) стали совсем мимолетными. Скоро их болеутоляющий эффект почти сошел на нет. Он попытался провести черту — чего никогда не делал раньше — между ее поступками и ею самой. Дейдри это одно, сказал он себе, а ее поступки совсем другое. Но отделить одно от другого не удавалось. Его низвергала в пропасть не только жгучая боль разочарований, причинять которую она была большой мастерицей; скорее его огорчала первопричина, он ощущал ее как запах, преследовавший его, даже когда Дейдри была, казалось, само благоухание, сама свежесть. В запахе этом было что-то пугающее — так пахнет жестокость.

Как-то на вечеринке, где собралось изысканное общество и куда он привез Дейдри по ее просьбе, не будучи уверен, что она впишется в общую картину, он вдруг занемог, то ли пищевое отравление, то ли разыгрался гастрит. Не понимая, что с ним, он мимоходом глянул на себя в зеркало, и опасения его мгновенно подтвердились. Ему не сразу, но все-таки удалось оторвать Дейдри от молодого человека, с которым она беседовала, и он рассказал ей о своей беде с трудом, потому что комната уже плыла у него перед глазами.