Л. Хартли - Смертельный номер: Рассказы

— Лавиния, — заговорил он. — Я хочу задать тебе вопрос. Полагаю, ты знаешь, какой именно.

Конечно, она знала, и нежелание услышать его удесятерилось из-за тупости Стивена — нечего сказать, выбрал момент, ведь сейчас он ей неприятен больше чем когда-либо. Она молчала.

— Не знаешь? О чем бы я мог тебя спросить?

Лавинию всю затрясло: от упрямства, от злости.

— Ну хорошо, — сказал он, как бы стараясь облегчить ей задачу. — О чем я обычно тебя спрашиваю? — Он сжал ее запястье. Она была в состоянии, близком к истерике. — Давай поставим вопрос иначе, — предложил он. — Чего мне больше всего не хватает — каково на этот счет твое скромное, но иногда очень ценное мнение?

Терпению Лавинии пришел конец.

— Внимания к ближнему, воображения, всего на свете, зато самоуверенности хоть отбавляй, — выкрикнула она и разрыдалась.

В молчании они прошли через площадь мимо собора Святого Моисея, добрели до ее гостиницы.

— Спокойной ночи, — сказал он. В голосе его слышались слезы, и она возненавидела его еще больше. — Я не знал, Лавиния, что я тебе противен. Завтра я уеду, наверное, в Верону. Будь счастлива.

Он ушел. У комнаты матери Лавиния прислушалась. Оттуда не доносилось ни звука. Она пошла спать, но разные мысли будоражили ее, и примерно без четверти четыре она поднялась и достала свой дневник.

«Я бы ни за что не вышла за Стивена, но быть с ним жестокой я тоже не хотела, — писала она. — Не знаю, что на меня накатило. В ту минуту я не нашла других слов. Сейчас, по размышлении, я вижу с десяток фраз, которые выразили бы мое к нему отношение и никак его не обидели. А ведь он способен на сильные чувства, как и большинство людей без комплексов, которые за своим интересом к предмету не видят, что действуют людям на нервы. Я и вправду ему дорога, мне должны бы льстить его энтузиазм, желание сделать меня лучше — но нет, мне хотелось, чтобы он позволил мне катиться к дьяволу без посторонней помощи. Неужели мне предначертан именно этот путь? Вечером я уловила легкий запах серы, может, он и сейчас витает в комнате? Не сказать, что я была по-настоящему сердита на него, тут у него передо мной преимущество. Я разнервничалась, озлобилась, он же, боюсь, погрузился в истинно старомодную печаль, тяжелую и болезненную, от которой не спится по ночам, и не разобраться, откуда такая напасть. Да мне и самой не спится. Но тут причина другая: меня беспокоит собственная персона. Я так стремлюсь обелить себя, что мне даже не стыдно, стыд я как бы вывожу за скобки, отщипываю от него по кусочкам и даже начинаю им гордиться. Будь я человеком твердым, а не вылепленным из пластилина, мои отношения с людьми были бы простыми и верными, а так всякий раз приходится их подгонять под мои чувства. Люди не могут определить, как я к ним отношусь, потому что на самом деле — никак. Я вечно копаюсь в собственной душе, не знаю, как относиться к себе самой.

Похоже, я себя все-таки пристыдила, и мне стало легче. Но я совсем не хуже тех, кто не знает, на что направлять стрелы порицания. С какой стати глупость считать свойством тонкой натуры? Я ничуть не хуже оттого, что знаю свои слабости. Но я с содроганием думаю о завтрашнем дне — Стивен уезжает с обидой в сердце, самолюбие Эвансов уязвлено, мама недомогает, я могу найти поддержку только у Колинопуло — и, конечно, у Эмилио. Я почти совсем о нем забыла».

Опасения Лавинии не были беспочвенными. С утра, все еще оставаясь в постели, миссис Джонстон приняла сначала Стивена, потом Эвансов и наконец собственную дочь — та отправилась к парикмахеру в надежде найти у него приют и утешение. Но там против воли стала предметом последовательных и долгих целительных процедур, причем парикмахер навязывал их с редкой бестактностью.

Лавиния совсем приуныла, слушая перечень своих недостатков: волосы у нее сухие, хрупкие, питаются неизвестно чем, ломаются на концах, в общем, остаются на своем месте, как венецианские здания, — только из вежливости. Вспашка, боронение, посев, жатва — все испытал бедный скальп Лавинии, превращенный в поле битвы. На предложение подвергнуться дальнейшей обработке Лавиния ответила отказом.

— Мадам хочет потерять все волосы?

— Нет же, идиот, конечно, не хочу.

Сквозь мыльную пелену Лавиния попыталась сверкнуть глазами, но ничего не получилось — их только стало щипать.

С тем же успехом можно пустить слезу, подумала она и, увидев в зеркале свое жалкое отражение, вправду пролила несколько слезинок, но в общем хаосе они остались незамеченными.

Перед матерью она предстала якобы посвежевшей.

— Кто украсил голову, а потом был выброшен из окна? — спросила миссис Джонстон, поблескивая глазами из постели.

Отвечать на глупые вопросы, подумала Лавиния, — моя судьба.

— Иезавель, у которой была куча мужей, — ответила она.

— Ошибаешься, — возразила миссис Джонстон. — Она была замужем лишь однажды; если она за что и достойна похвалы, так только за это.

— В Псалтире сказано, что она была вполне добродетельна, пока не вышла замуж. А потом сыну ее говорят: «Какой мир при любодействе Иезавели, матери твоей…» — дальше не помню.

— Лавиния!

В комнате повисла тишина. Мисс Джонстон, несмотря на трагическую кончину своего прототипа, высунулась из окна. Ее собственная спальня выходила во внутренний дворик, но куда приятнее, когда из окна открывается какой-то вид.

— Лавиния, — произнесла наконец ее мать, — по-моему, Венеция не идет тебе на пользу. Ты прогнала Сти, растоптала его чувства; обидела Эвансов, из-за тебя слегла я, а теперь ты разговариваешь с матерью на языке рыночных торговок.

— На языке Библии, — возразила Лавиния.

— Поезжай в агентство и закажи билеты на Восточный экспресс. Поедем завтра, в крайнем случае в пятницу.

— Компания «Вагон-Ли», как церкви, — сказала Лавиния. — С двенадцати до двух закрыта.

Богохульство было для нее чем-то новым, и когда она выходила от матери, ей даже стало за себя страшно, но скоро это чувство уступило место другому: через несколько часов ей предстоит покинуть Венецию. Завтракая в одиночестве, она прикидывала, как бы обойти приказ на марш. Всю дорогу к пьяцца она спрашивала себя: неужели нет никакого выхода? Ничего путного в голову не приходило.

Выход ей подсказал кассир в агентстве, причем совершенно случайно — никогда и никому не помогал просто так, по доброте душевной.

— Когда хотите ехать? — спросил он у Лавинии, которой в толпе здорово намяли бока, прежде чем она добралась до него.

Лавиния задумалась. Она вообще не хотела уезжать. Тебе что-то не по душе, а приходится говорить, что ты этого хочешь, — каков будет результат? В смысле психологии такая ложь не пойдет тебе на пользу. Ты перечишь собственной воле, а вдруг она тебе отомстит? Ее энергия не исчезает, сожмешь ее в одном месте, она обязательно прорвется где-то еще. И поди знай, как она себя проявит. Лавиния ответила одними губами.