Мишель Ловрик - Книга из человеческой кожи [HL]

— Немедленно отвези Марчеллу в ее комнату! — бушевал я.

Затем я распорядился, чтобы лакей привел озадаченного доктора из пустой гостиной в мой кабинет, где продемонстрировал ему свое праведное негодование.

— Как вы посмели? — прошипел я. — Нищий попрошайка у моих дверей, вот вы кто!

И прямо заявил ему в смущенное и перепуганное лицо, что я застал его на месте преступления.

— Никто не любит развратников, а нахлебник-развратник вообще неприятен всем и каждому. Вы дурно поступили, принимая мой хлеб и деньги, если вам требуется нечто более существенное, — сказал я ему, изображая экономными движениями руки выдающуюся женскую грудь и бедра. — Вы опозорили себя напрасными иллюзиями. Вы наплевали на мое гостеприимство. И вы не доктор, вы ловкий мошенник. Я не вижу никаких изменений к лучшему в состоянии моей сестры, что неудивительно, учитывая тот факт, что ваше внимание обращено в другую сторону.

Доктор, запинаясь, залепетал:

— Это все фантазии, вы просто не в себе…

На столе у меня стояла миска с подливой, которую я приказал принести специально для этого случая. Я опрокинул ее на доктора.

— Моя еда выглядит не слишком аппетитно, когда вы носите ее на своей рубашке, не правда ли?

Он задохнулся от негодования, бросив на меня взгляд побитой собаки, считавшей, что находится в фаворе у хозяина.

— Убирайтесь вон из моего дома! Кроме того, вы также покинете пределы Венеции. Я лично переговорю с Magistratu alla Sanna . [94] Магистрат охраны здоровья (итал.). Вы и ваши низкопробные услуги больше не потребуются в приличном обществе.

Он покраснел до корней своих ангельских светлых волос и продолжал лепетать, заикаясь и приходя во все большее возбуждение.

— Ваша жена для меня ничего не значит! И вы должны остановить производство «Слез святой Розы». Иначе люди начнут болеть.

Признаюсь, я был ошеломлен. Откуда он знал, что именно я являюсь источником «Слез»? И откуда ему знать, насколько плохи они на самом деле? Самым безопасным представлялось вернуться на путь высокой морали.

— Вы противоречите мне? Вы смеете отрицать то, что известно всему миру, поскольку все видели, как вы пожираете мою жену жадными глазами?

— Вы… вы — злой человек, — прошептал он.

Через день после того, как она обнаружила письмо, Марчелла отвернулась к стене и начала изображать мертвую. Она перестала есть. Она не разговаривала. Дыхание ее стало таким легким и неглубоким, что почти не различалось.

К несчастью, немногие умирают от неразделенной любви, посему мне предстояло сделать еще кое-что. Я вошел в ее комнату, не постучав.

— Хандра, голодание и взгляд в стену, — заявил я свойственным мне легким и небрежным тоном, — все это верные признаки сумасшествия.

Джанни дель Бокколе

Санто выглядел буквально ошарашенным, когда вышел из кабинета Мингуилло. С него по-прежнему стекала подлива для тушеного мяса. Поначалу я было решил, что его отравили и его стошнило прямо на себя. Затем я узнал подливу, поскольку мы подавали ее на стол к обеду внизу. Мне стало легче, потому как зрелище и вправду было жуткое.

Я принес мокрую тряпку и стер то, что можно было стереть действуя бережно, как сиделка. А он стоял неподвижно. Напуганный и потерянный, как маленький ребенок.

Он сказал мне:

— Меня обманули, но я не знаю как.

Он даже не мог посмотреть мне в глаза. А я подумал: «Он еще и напуган, потому как увидел ту сторону Мингуилло Фазана, которая и моржа напугает до костей, дьявол Господень!»

Он рассказал мне свою историю, и я сам восполнил пробелы.

Он простонал:

— Самое ужасное… он наверняка рассказал все Марчелле. Она будет плохо думать обо мне. Она посчитает меня распутником…

Я пообещал ему, что все улажу с Марчеллой.

— Если только она поверит тебе. А даже если и поверит, я больше не смогу войти сюда. Конт Фазан запретил мне это.

— Тогда мы должны сделать так, чтобы Марчелла почувствовала себя достаточно хорошо, чтобы уехать!

До этого мгновения я никогда не говорил об их чувствах. Это было нечто слишком деликатное, чтобы вот просто взять и заговорить об этом. Нечто такое, что таилось в мягкой темноте, понемногу становясь сильнее, хотя еще и не было готово взлететь.

Всего несколько лет тому этот самый Санто жил на улице, и высокое рождение Марчеллы было бы большой проблемой. Но Наполеон закопал траншеи между благородными и простолюдинами, а сейчас устремил свой взор на разницу между человеком и Богом! Тем не менее время у нас в Палаццо Эспаньол было отчаянным. Поэтому я заявил ему:

— Я верю, что если вы этого захотите, она в конце концов придет к вам. А если она придет, вам придется заботиться о ней. Ее брат не примет ее обратно.

Санто встрепенулся, как перепуганный мотылек. Но я увидел и надежду на его лице. Я пожал его красивой формы руку. Нам было больше не о чем говорить, дорогой мой маленький Господь.

Мингуилло Фазан

— Ты знаешь, что моя сестра — слабоумная? Ее религиозная одержимость была лишь прикрытием для ее настоящего заболевания — нимфомании. Ей нельзя и далее оставаться среди приличных, нормальных людей.

В тот же день я отрепетировал это мнение на своей жене, которая едва соизволила оторвать свои очаровательно пустые глазки от карточного стола. Я увидел в них редкое понимание, прикоснувшись к шелку ее платья, темно-зеленого, с рукавами-буфами, похожими на кошачьи головы. Она отшатнулась и проворковала, как нежно любящая супруга, каковой ей и полагалось быть:

— Поступай, как считаешь нужным, дорогой.

Я подумал: «За это я подарю тебе изумруды, моя кошечка».

Я отправился в комнату матери, где и принялся излагать достойную сожаления историю любви Марчеллы, напропалую используя свое богатое воображение и словарный запас. Я изобразил все так, будто ее нынешняя интрижка — лишь продолжение испорченности, бережно раздуваемой Пьеро. Мать содрогнулась от прямоты моих речей. Затем она скромно потупилась, как делала всегда, когда приносила Марчеллу в жертву, и сообщила мне, что отныне я — глава семейства.

— Нимфомания. — Я громко вздохнул. — Какой позор!

Все это время синьор Фауно держал голову склоненной над кудрями моей матери, и его большие уши впитывали эти сведения, откуда они прямиком попадали на его длинный язык. К завтрашнему вечеру отвратительное падение моей сестры к самой ужасной форме безумия станет притчей во языцех во всех благородных домах на Гранд-канале.

Джанни дель Бокколе

Я должен был рассказать Санто кое о чем, чтобы он понял, как обстоят дела между ними. С Марчеллой мне приходилось соблюдать еще большую осторожность. С тех пор как у нас отняли конта Зена, я вызвался сам сносить ее вниз по лестнице, когда в том возникала надобность. По пути вниз на ужин в тот печальный день я прошептал ей в шею: