Джон Катценбах - Во имя справедливости

Кауэрт стал разглядывать длинные коридоры с высокими потолками. Слева высились камеры в три этажа. С обоих концов на каждый этаж вело по лестнице. На противоположной стене было три ряда грязных окошек, которые открывались на проветривание. Между камерами и стеной с окошками зияла пропасть. Людям, сидевшим в этих маленьких камерах, был виден только маленький кусочек неба в окошки напротив. До этих окошек было футов тридцать, которые в данном случае ничем не отличались от сотен тысяч миль. При мысли об этом Кауэрт содрогнулся.

— А вон и мистер Фергюсон, — сказал сержант.

Обернувшись, репортер увидел, что Роджерс показывает пальцем на камеру в дальнем конце этажа, похожую на маленькую клетку. Четыре человека, сидевшие в клетке на металлической скамье, смотрели на журналиста. На троих были такие же синие спортивные костюмы, как и у уборщика со шваброй. На четвертом был ярко-оранжевый спортивный костюм. Этот человек сидел дальше всех, и Кауэрту его было плохо видно.

— Если вас нарядили в оранжевый костюмчик, это значит, что ваши дни сочтены, — негромко пояснил Роджерс.

Репортер направился было к клетке, но сержант сжал его плечо железными пальцами:

— Не туда. Помещение для свиданий вон там. Если к заключенным приходят, мы обыскиваем их и составляем список всего, что у них имеется при себе. У них бывают бумаги, своды законов и так далее. Потом заключенных изолируют в этой клетке. Потом их отводят на свидание. После свидания их снова обыскивают и выясняют, что у них пропало, а что появилось. Все это очень долго, но безопасность — прежде всего. Мы не желаем рисковать.

Кауэрт кивнул, и его провели в помещение для свиданий — с белыми стенами, стальным столом в центре и двумя старыми обшарпанными коричневыми стульями. На одной из стен висело зеркало. На столе стояла пепельница. Больше в помещении ничего не было.

— Вы будете видеть нас сквозь это зеркало? — спросил Кауэрт.

— Разумеется, — ответил Роджерс. — Вы не против?

— Нет… Кстати, вы уверены, что это и есть апартаменты класса люкс? — улыбнулся репортер. — Признаться, у нас в Майами такого рода апартаменты выглядят чуть более роскошно.

— Я в этом не сомневался, — рассмеялся сержант. — Но в провинции все чуть-чуть скромнее, чем в Майами.

— Ну ничего, — сказал журналист. — Я не очень капризный. — С этими словами он уселся на стул и стал ждать Фергюсона.

Роберт Эрл Фергюсон оказался молодым человеком лет двадцати пяти, ростом под метр восемьдесят, по-юношески худощавым; дохляк обладал, однако, изрядной силой, ощущавшейся в его рукопожатии. Узкими плечами и бедрами напоминал он бегуна на длинные дистанции. Двигался он легко и непринужденно, как настоящий спортсмен. Темная кожа, коротко остриженные волосы и пронзительный взгляд живых выразительных глаз. Мэтью Кауэрту показалось, что заключенный видит его насквозь.

— Спасибо, что приехали, — сказал Роберт Эрл Фергюсон.

— Не за что.

— Думаю, мне еще будет за что вас поблагодарить, — уверенно заявил заключенный.

При нем была пачка каких-то документов. Он аккуратно выложил их перед собой на стол и покосился на сержанта Роджерса, который кивнул, повернулся кругом, вышел и захлопнул за собой дверь.

Кауэрт извлек блокнот и авторучку, поставил в центр стола магнитофон.

— Вы не возражаете? — спросил он у Фергюсона.

— Нет, — ответил тот, — магнитофон очень пригодится.

— Почему вы мне написали? — спросил Кауэрт. — Мне просто любопытно это знать. Например, откуда вы вообще узнали обо мне?

Фергюсон улыбнулся, раскачиваясь на стуле. Репортеру показалось странным его непринужденное поведение в этот момент, от которого могла зависеть его жизнь или смерть.

— В прошлом году вы получили премию Ассоциации адвокатов Флориды за ряд больших статей против смертной казни. Ваша фамилия упоминалась в газете из Таллахасси, которую мне дал почитать заключенный из другой камеры смертников. Вот я и подумал о вас. Вы же работаете в самой большой и влиятельной газете штата!..

— А почему вы не сразу мне написали?

— Честно говоря, я думал, что апелляционный суд отменит мой приговор. Когда этого не произошло, я обратился к другому адвокату, а точнее, мне дали другого адвоката, и я активней взялся за дело. Видите ли, мистер Кауэрт, даже когда меня признали виновным и приговорили к смерти, мне казалось, что все это происходит не со мной. Я был как во сне. Мне казалось, что я вот-вот проснусь и снова окажусь в университете. Я все время ждал, что кто-то придет и скажет: «Все, хватит! Это нелепая ошибка!» Конечно, я зря этого ждал. Я и не представлял себе, как отчаянно мне придется бороться за собственную жизнь. Теперь я наконец понял, что, кроме меня самого, никто за нее бороться не будет.

Кауэрт мысленно усмехнулся, подумав, что этот афоризм нужно вставить в самое начало статьи.

Фергюсон подался вперед и оперся руками о стол, но тут же снова откинулся назад, чтобы ничто не мешало ему красноречиво жестикулировать. У него был мелодичный голос, и говорил он решительно, отчего слова звучали особенно веско. При этом Фергюсон расправил плечи, словно уверенность в собственной правоте окрыляла его. Из-за этого помещение, в котором они сидели, сразу показалось журналисту маленьким — такую силу излучал Фергюсон.

— Видите ли, мне казалось, что быть ни в чем не повинным вполне достаточно для того, чтобы все закончилось хорошо, — говорил заключенный. — Я был уверен, что мне не нужно ни в чем оправдываться. Однако, попав сюда, я многое понял. Очень многое.

— Например?

— У тех, кто сидит в камерах смертников, есть разные способы обмениваться информацией об адвокатах, результатах апелляций, помилованиях и других вещах такого рода. Те, кто сидит там, — сказал Фергюсон, кивнув в сторону обычных камер, — все время думают о том, что они будут делать, когда выйдут на свободу. В крайнем случае они замышляют побег. Они думают о том, как бы им поскорее отсидеть свой срок, и о том, как бы устроиться в тюрьме получше. Они могут позволить себе мечтать о будущем, пусть и о будущем за решеткой. Кроме того, они всегда могут мечтать о свободе. А еще, на свое счастье, они могут пребывать в блаженном неведении о своем будущем…

У нас все по-другому. Мы знаем, что нас ждет. Мы знаем, что настанет день, и власти штата прошьют нам мозг напряжением в две тысячи пятьсот вольт. Мы знаем, что нам осталось жить лет десять, а может, и пять. Мысль об этом висит над нами как дамоклов меч, от которого не увернешься. Это очень страшно. Минуты оставшейся жизни улетают со страшной скоростью, и так хочется не растратить их попусту. Перед сном лежишь и думаешь: «Вот и еще один день прошел». А утром лежишь и думаешь: «Вот и еще одна ночь прошла». Все эти пролетевшие мгновения страшным грузом ложатся на плечи. Вот поэтому-то у нас все по-другому…