Бернар Миньер - Лед

— Кто знает код на цифровом замке? — спросила Циглер.

— Я, Элизабет Ферней и двое охранников сектора А.

— У него бывает много посетителей?

— Юлиан!.. — Ксавье обернулся к швейцарцу.

— Да?

— У вас бывает много посетителей?

Тот улыбнулся и ответил:

— Вы, доктор, мадемуазель Ферней, М. Монд, парикмахер, священник, терапевты, доктор Лепаж…

— Это наш главный врач, — пояснил Ксавье.

— Случалось ли ему покидать палату?

— Он выходит отсюда раз в полгода, лечить зубы. Мы вызываем дантиста из Сен-Мартена, а все необходимые материалы у нас есть здесь.

— А куда ведут эти две двери?

Ксавье их распахнул. За одной оказался стенной шкаф с несколькими стопками нижнего белья и белыми комбинезонами на смену, за другой — маленькая душевая без окон.

Сервас украдкой наблюдал за Гиртманом. Швейцарец обладал неоспоримой харизмой, но никогда еще следователю не приходилось видеть человека, который так мало походил бы на серийного убийцу. Гиртман выглядел точно так же, как и на свободе: неприступный прокурор, прекрасно воспитанный человек и несомненный жуир. Это чувствовалось в рисунке рта и в подбородке. Только в немигающем взгляде блестящих хитрецой черных глаз из-под складчатых век было что-то странное. В них сквозило упрямое «а я все равно буду!». Сервас видел такие глаза у других преступников, но никогда не оказывался в обществе столь магнетической и при этом двойственной личности. В былые времена такого человека наверняка сожгли бы за колдовство, теперь его изучают и пытаются понять. Сервас обладал достаточным опытом, чтобы знать, что ни с практической научной точки зрения, ни по взглядам авторов биологических или психологических теорий зло невозможно измерить или уменьшить. Так называемые сильные личности утверждали, что зла вообще не существует, и отводили ему роль суеверия, плода иррациональных верований личностей слабых. Но это только потому, что их никогда не пытали насмерть в подвалах, они не смотрели в Интернете сцены насилия над детьми. Их никогда не похищали из семей, не накачивали наркотиками, неделями не насиловали десятки мужиков, прежде чем выбросить на панель в каком-нибудь европейском городе. Никто не готовил этих людей к тому, чтобы взорвать себя посреди толпы. Они никогда не слышали, как кричит за дверью рожающая десятилетняя девочка.

Сервас тряхнул головой. От неотрывного взгляда Гиртмана у него на затылке волосы встали дыбом.

— Вам здесь нравится? — поинтересовался Пропп.

— Думаю, да. Со мной хорошо обращаются.

— Но вы, конечно, предпочли бы оказаться вне этих стен?

Улыбка швейцарца обрела саркастический оттенок, потом он отозвался:

— Занятный вопрос.

— Да, действительно, — согласился Пропп, пристально глядя на него. — Вас не побеспокоит, если мы с вами немного побеседуем?

— Я не против, — тихо ответил швейцарец, глядя в окно.

— Чем вы обычно занимаетесь?

— А вы? — парировал Гиртман, повернувшись к психологу и подмигнув.

— Вы не ответили на мой вопрос.

— Читаю газеты, слушаю музыку, болтаю с персоналом, смотрю в окно, мечтаю.

— О чем же?

— А о чем все мы мечтаем? — как эхо отозвался швейцарец, словно речь шла о философском вопросе.

Добрых четверть часа Сервас слушал, как Пропп забрасывал Гиртмана вопросами. Тот отвечал естественно, флегматично улыбаясь. В конце беседы Пропп его поблагодарил, а Гиртман поклонился с таким видом, словно хотел сказать: «Да что вы, никаких проблем!» Потом наступила очередь Конфьяна. Тот явно заготовил все вопросы заранее.

«Малыш выполнил свои обязанности», — подумал Сервас, который предпочитал более непосредственные методы беседы, поэтому продолжение слушал вполуха.

— Вы слышали о том, что произошло?

— Я читаю газеты.

— Что вы об этом думаете?

— В каком смысле?

— Есть у вас предположения, кто это сделал?

— Вы хотите сказать, что это мог быть… кто-нибудь вроде меня?

— Вы так думаете?

— Нет, это вы так думаете.

— А вы как считаете?

— Не знаю. Я об этом не думал. Может, и кто-то отсюда…

— Что вас заставляет это утверждать?

— Тут ведь полно людей, способных на такое, разве нет?

— Таких, как вы?

— Таких, как я.

— Вы полагаете, что кто-то из них мог отсюда выйти и совершить убийства?

— Не знаю. А вы-то сами что думаете?

— Вы знаете, кто такой Эрик Ломбар?

— Это владелец убитого коня.

— А Гримма, аптекаря, знаете?

— Понимаю.

— Что вы понимаете?

— Там, наверху, вы нашли что-то, что имеет отношение ко мне.

— Почему вы так решили?

— Что же вы нашли? Послание: «Это я убил» и подпись: «Юлиан Алоиз Гиртман»?

— По-вашему, кто-то пытается свалить вину на вас?

— Разве это не очевидно?

— Развейте вашу мысль, пожалуйста.

— Да любой пациент этого заведения — идеальный виновник.

— Вы полагаете?

— Отчего же вы не произносите это слово?

— Какое?

— То самое. Сумасшедший.

Конфьян молчал.

— Чокнутый.

Конфьян молчал.

— Псих, тронутый, с приветом, полоумный, рехнувшийся…

— Ладно, думаю, достаточно, — вмешался Ксавье. — Если у вас больше нет вопросов, то я хотел бы, чтобы вы оставили моего пациента в покое.

— Минуточку, позвольте.

Они обернулись. Гиртман не повышал голоса, но тон его изменился.

— Теперь я вам кое-что скажу.

Они переглянулись и вопросительно уставились на Гиртмана. Он больше не улыбался. На его лице застыло суровое выражение.

— Вы сюда явились, чтобы испытать меня со всех сторон. Вы задаете себе вопрос, причастен ли я к тому, что случилось. Это абсурдно. Вы чувствуете себя чистыми, честными и отмытыми от всех грехов, потому что находитесь в компании монстра. Это тоже абсурдно.

Сервас обменялся удивленным взглядом с Циглер. Он заметил, что Ксавье поражен. Конфьян и Пропп не шевелясь ждали, что будет дальше.

— Вы считаете, что мои преступления делают ваши скверные дела не так уж и достойными осуждения, а убожество и пороки не особенно гнусными? Вы думаете, что убийцы, насильники и прочие преступники по одну сторону, а вы — по другую? Надо бы вам понимать, что непроницаемых мембран не существует, зло все равно будет циркулировать повсюду. Род человеческий един. Вы врете жене и детям, бросаете старую мать в доме для престарелых, чтобы быть свободнее, богатеете на чужом горбу, отказываетесь поделиться с теми, у кого ничего нет, заставляете людей страдать от вашего эгоизма или равнодушия. При этом вы приближаетесь к тому, чем являюсь я. На самом деле вы намного ближе и ко мне, и к любому из здешних пациентов, чем вам кажется. Тут дело не в природе, а в степени приближения. Природа-то у всех одна, мы принадлежим к человечеству. — Гиртман нагнулся и достал из-под подушки толстую книгу. Библию… — Это мне дал священник. Он думает, что этим я спасусь. — Гиртман коротко и хрипло хохотнул. — Абсурд! Мое зло лишено индивидуальности. Единственное, что может нас спасти, это холокост на клеточном уровне.