Мо Хайдер - Остров Свиней

— Мне пришлось выйти, — сказал я. — Я не могу это видеть.

— Я знаю.

Она немного постояла, глядя на меня и ничего не говоря.

— Ну что? Чего ты хочешь?

— Джо! — тихо сказала она. — Когда она очнется…

— Ну?

— Когда вы ее увидите. Вы не…

— Что не?..

— Вы не дадите ей понять, что испытываете к ней отвращение?

Я молча смотрел на нее. Несколько минут я ничего не понимал.

— Что? — До меня никак не доходило. — Что ты сказала?

Наступила пауза. Потом она произнесла:

— Не позволяйте ей думать, что испытываете к ней отвращение.

— Анджелина! — сдавленным голосом сказал я. — Я этого не говорил. Что бы ты ни думала… я этого не говорил.

На следующее утро в девять часов прибыла мать Лекс, волоча за собой багаж. Из-под твидовой юбки торчали тощие лодыжки в дорогих чулках. На каштановых волосах красовалась каракулевая шапка, купленная в «Харродз».

— Это обязательно должно было случиться, Джо, — войдя, ядовито сказала она. — И простите, но я во всем виню вас. Вас и вашу работу.

Я не ответил. Просто смотрел, как она поцеловала Лекси, как отчитывала медсестру за тонкую струйку слюны, стекавшую у Лекс по подбородку. Смотрел, как она изучала палату и устраивалась поудобнее, вешала шляпу и пальто, пристраивала свои пожитки и с чопорным видом садилась, придерживая рукой юбку — ведь я такая свинья, что обязательно стану заглядывать ей под юбку, дерьмовой старой кобылице. Я не произнес ни слова.

Мы сидели так тридцать шесть часов, ведя молчаливую битву — кто первый сдастся, кто бросит дежурство, тот и проиграл. Я проводил время, развалившись в кресле, угрюмо глядя перед собой и сжимая в руке брошюру под названием «Управляя своим будущим после ожогов — психосоциальные проблемы». Она сидела прямо, недовольно поджав губы, то и дело бросая поверх очков взгляд на кроссворд, напечатанный в «Телеграф». Я все время за ней следил, чтобы она не попыталась включить свой мобильный телефон. Нам всем велели не поддерживать контакты с окружающим миром, даже с родственниками и друзьями, и я не собирался давать ей ни одного шанса. Потому что у полиции возникла проблема.

Сначала, узнав о Лекс, все в Обане втайне почувствовали облегчение — Малачи Дав наконец-то нанес свой удар, причем пострадал всего один человек, а не сотни, как того боялись. Но теперь стало ясно, в чем тут загвоздка — с точки зрения Дава, его работа была выполнена, так как он считал, что Лекс умерла. А действительность оказалась совсем другой. Один местный репортер узнал, что в номере для изнасилованных кто-то живет. Он не успел связать это с резней на острове Свиней, но когда его информатор в полиции категорически отказался что-либо ему сообщить, журналюга понял, что тут что-то есть, и начал копать. Дансо сходил с ума, пытаясь все это скрыть, — он был уверен, что с Давом покончено, но хотел получить доказательства, прежде чем что-то попадет в газеты. Нам нужно было тело. На окнах отдельной палаты имелись ставни, а всех приходящих сюда врачей и медсестер предупреждали о том, чтобы они ничего никому не рассказывали, даже друзьям. Тем не менее было ясно, что рано или поздно кто-то проболтается и все выйдет наружу. Но если мать Лекси хотя бы протянет руку к своему телефону, я буду тут как тут.

Анджелина пыталась заставить нас покинуть палату, чтобы немного отдохнуть — в комнате для родственников стояли кушетки, где можно было прилечь, — обещая позвать, если что-нибудь случится. Она ковыляла туда-сюда, приносила кофе и «сникерсы» и все время спрашивала, когда Лекс придет в сознание. На второй день в одиннадцать часов утра она принесла четыре пончика в полосатой бело-розовой коробке, украшенной изображением голубой шапочки шеф-повара. Накрыв салфеткой стул, стоявший рядом с матерью Лекс, аккуратно выложила на него пончики.

Взглянув на них, моя теща коротко рассмеялась.

— А говорят, что нынешняя молодежь не знает, как правильно питаться.

Анджелина замерла, и на секунду я подумал, что сейчас она заберет пончики обратно. Но она этого не сделала. Вместо этого она выпрямилась, спокойно направилась к моему креслу и поставила коробку, а рядом с ней стаканчик кофе.

— Моя мать умерла, — сказала она, не обращаясь ни к кому в отдельности, но заставив всех поднять на нее взгляд. — Моя мать умерла, но она была красивая. Она была красивая и добрая. И она меня любила.

Я посмотрел на Анджелину. За последние две недели ее волосы отросли настолько, что теперь полностью закрывали проплешины. Они были причесаны и даже слегка блестели. Кажется, она подкрасила брови и ресницы, а на мать Лекс смотрела с некоторым вызовом.

— Да, — продолжала она, с трудом сдерживаясь. — И знаете что? Думаю, она была права. Думаю, она была права в том, что любила меня.

Она накрыла кофе салфеткой и, словно ничего не случилось и мы на нее не смотрели, присела в углу и стала пить свой кофе.

Наступала осень, из окна третьего этажа было видно, как на фоне густых облаков чернеют памятники и мавзолеи некрополя. На дорожке возле корпуса стояли пациенты в халатах и тапочках и сосредоточенно курили, стараясь не смотреть на эти кладбищенские знаки и суровую статую Джона Нокса. [39] Идеолог и вождь шотландской Реформации (1515–1572). Анджелина сидела молча, глядя на меня с противоположного конца больничной палаты.

Третий день был днем кожи. Медсестра из ожогового отделения принесла мерную ленту, чтобы снять мерки для давящей повязки, которая должна предотвратить рубцевание и дать Лекси возможность двигать суставами, когда она поправится. Ей придется носить ее полтора года, сказала медсестра. Из компании «Майскин лэбз» приходил лаборант — делать биопсию. Они там могут из маленьких кусочков кожи выращивать большие и пересаживать их обратно. В обед появился пластический хирург и начал давить на невропатолога — он хотел очистить рану, чтобы удалить омертвевшую кожу. Невропатолог ворчал, но в конце концов уступил, и они договорились на следующий день — на вторую половину. К вечеру Лекси должны перевести в ожоговое отделение, в палату усиленной терапии. И привести в сознание. Она узнает все о своем будущем, о службе клинической психологии и о том, что ее кожу будут выращивать в какой-то лаборатории, находящейся в сотнях миль отсюда.

Рядом с Анджелиной в кресле дремала мать Лекс, опустив голову на грудь; на коленях лежал журнал, посвященный светской жизни. Приехавший Дансо не стал входить в помещение, вероятно, не желая ее видеть. Вместо этого он встал в дверях вместе со Стразерсом, в своем помятом плаще напоминая Коломбо, и постучал по оконной раме, подзывая меня и Анджелину.

— Мы приглашаем вас на кофе, — сказал он, когда мы вышли. В руках он держал сегодняшние местные газеты, и по выражению лиц обоих можно было понять, что что-то случилось. Особенно по лицу Стразерса, который выглядел так, словно выпил ночью пару литров крови. — Кое-что изменилось, и мы приглашаем вас на кофе.