Андрей Курков - Приятель покойника (сборник)

– Я ему был должен… Понимаете… Извините, я не знаю вашего имени… – голос мой звучал так неуверенно, что напряжение покинуло ее лицо и по ее взгляду я понял, что сейчас она пригласит меня войти.

– Марина, – она протянула мне руку.

Я назвал свое имя.

– Входите, – она отступила от двери. – Только потише – Миша спит.

Я кивнул.

Она провела меня на кухню.

– Кофе будете?

– Да.

– Мне очень жалко, что с Костей произошло такое… – заговорил я. – Вам теперь нелегко…

Она стояла у плиты и при этих словах обернулась и посмотрела на меня широко раскрытыми глазами.

– Вы знаете, – заговорила она уставшим голосом. Между словами повисали длинные паузы. – …это так странно… Вы первый человек, кто вот так просто высказал соболезнование… Когда его не стало – было много телефонных звонков. Какие-то люди хотели только подтверждения его смерти. Будто не верили, будто думали, что их обманывают. И я слышала в их голосах недовольство. Они были очень недовольны его смертью. Но никто из них ни разу не пожалел нас, не спросил, как нам теперь без него живется… Вы хорошо его знали?

– Нет, честно говоря, не очень… У нас были деловые отношения… – Я вытащил из кармана конверт и положил его на стол. – Но я знал, что на него всегда можно было положиться… Он был готов помочь… Вот…

Марина слушала, но не смотрела на меня – она готовила кофе. И поэтому мне трудно было говорить. Я замолчал.

Тишина продлилась еще пару минут. Потом она села напротив.

Мы пили кофе.

Она смотрела на конверт. В какой-то момент она взяла его в руки и заглянула внутрь.

Я ждал какой-нибудь реакции, может, благодарности, если не словесной, то во взгляде ее глаз. Но ни один мускул на ее лице не шевельнулся.

– Очень тяжело, очень тяжело без него, – медленно проговорила она, опустив голову и глядя на свой кофе. – С ним тоже было иногда тяжело, но не так… Я сижу здесь и зверею. Малыш еще очень маленький, на улицу с ним в такой мороз не выйдешь… А сама я от него оторваться не могу. Костины родители не звонят. Думают, что я их ненавижу после его гибели…

– Может, я мог бы чем-то помочь?..

– Спасибо, – сказала она кивнув. – надо только зиму переждать, там будет легче…

Я смотрел на нее, сидящую напротив. Опустившую голову, смотрящую на стол. Она была красивее своей фотографии, намного красивее. Это было неудивительно. И не только потому, что фотография была черно-белой, а краски, которыми я пытался в мыслях оживить ее лицо, больше походили на старинную коричневатую ретушь. Но усталость, которую я не увидел в ее лице, все-таки присутствовала. Она присутствовала в ее голосе, в движениях, в ее позе за столом.

Кофе был допит.

Я поднялся из-за стола.

– Можно, я вам оставлю свой телефон? Может, нужна будет какая-нибудь помощь?

Она согласилась, и я записал свой номер в ее настольную телефонную книгу.

Торопливо попрощался и вышел.

Уже отойдя от дома, я вдруг подумал о том, что у меня нет ее телефона. Остановился. Оглянулся на ее хрущевскую пятиэтажку, поискал взглядом ее окна на третьем этаже. Но я ведь даже не обратил внимания, куда выходят ее окна. Да и неважно это было. А то, что у меня нет ее телефона, это не страшно… Может быть, когда-нибудь она сама позвонит?!

И я продолжил путь.

Я раньше и не думал, что ощущение исполненного долга может как-то влиять на настроение. Для меня это понятие было скорее книжным, чем-то из рассказов про Павлика Морозова. Да и к самому слову «долг» всегда напрашивалась саркастическая интонация, конечно, если речь не шла о денежном долге. Но денежных долгов я всегда старался избегать. И вот на тридцать пятом году жизни первый раз слово «долг» прозвучало в моих мыслях как обычное полноценное понятие. Мало того, при этом слове на душе стало спокойно. Наступило какое-то удовлетворение или самоудовлетворение. Я подумал о себе хорошо. И все из-за этого ощущения исполненного долга, замаскированного под совсем другой долг – денежный.

Вероятно, поэтому утро наступило для меня необычайно рано. И я слонялся по своей однокомнатной квартире, переполненный энергией, но не знающий, как и на что ее потратить.

За окном наступало утро – было еще темно, но горящие окна в доме напротив как бы ускоряли наступление позднего зимнего рассвета.

Начинался новый день.

И мне хотелось чего-то нового. Новой жизни? Новых ощущений? Не знаю. Скорее – новых иллюзий.

На моих глазах светало. Природа поднимала занавес, за которым начинался новый день. И то, что я в это утро оказался свидетелем поднятия этого занавеса, тоже добавило мне уверенности в том, что день будет действительно новый и что именно в этот день что-то новое начнется и в моей жизни.

Безоблачное небо отливало мягкой голубизной. Невидимое из моего окна солнце опустило свои нежно-желтые лучи на искрящийся снег. В окнах дома напротив уже потушили свет. Я посмотрел на часы – было без пятнадцати десять.

Но день не оправдал моих ожиданий. А вечером позвонила Лена-Вика.

– Уже выздоровела? – спросил я ее.

– Да. А ты скучал без меня?

– Мне было очень одиноко… – признался я.

– Да?! – прозвучал в трубке возглас приятного удивления, и я услышал в этом возгласе довольную улыбку. – Могу приехать. Как ты?

Мне было бы легче услышать от нее привычное «через час буду!», чем этот вопрос, требующий моего подтверждения.

– Конечно, приезжай! – сказал я.

– У тебя какой-то странный голос сегодня, – произнесла она задумчиво и тут же добавила уже более живо: – Через час буду.

И положила трубку.

А я сел за кухонный стол и стал ее ждать. И пока ждал – накапливалось во мне желание увидеть ее, крепко обнять. Я был сердит на нее, сердит за свое долгое одиночество. Но не прошло и десяти минут после ее телефонного звонка, как я ее простил. Простил за то, что я все-таки был ей нужен. Может, она приблизительно то же самое думала и обо мне, думала, что она мне нужна. И поэтому вспоминала обо мне. Но эта периодичность, этот невидимый, но существовавший в наших отношениях график, повинуясь которому она то появлялась, то исчезала, это было то, что внушало опасение в недолговечности и хрупкости наших отношений. Ее двойная жизнь, двойное имя наталкивали меня на мысль о том, что я чего-то недополучаю от нее и когда ее обнимаю, и когда целую, и когда с ней сплю. «Ну и что? – возражал я сам себе. – Девиз «Все или ничего» ни к чему хорошему не приведет. Те, кто хотят всего, обычно ничего не получают». Я ведь тоже не был готов к полному посвящению себя другому человеку, даже женщине.

Мои мысли прервал дверной звонок, и я подскочил, подбежал к двери. Я даже не ожидал от себя той радости, с которой я распахнул дверь, чтобы быстрее увидеть ее.