Мишель Ловрик - Венецианский эликсир

Когда он оседлал меня, я, незаметно для него, принялась корчить рожи и безмолвно оскорблять каждое его движение. Хотя ни с кем, кроме него, я никогда не спала, я с радостью признала бы, что в постельных делах он не выдерживает сравнения с другими мужчинами. Зная, что ему бы это очень не понравилось, я представляла других на его месте — всего нескольких мужчин, которых я встречала в своей жизни, начиная от батюшки-исповедника и заканчивая помощником мясника, который приходил в монастырь и скромно топтался в кухне. В темноте я терлась щекой о его кожу, крылья моих ноздрей и сфинктер трепетали. Я сломала себе ноготь и вывернулась наизнанку, чтобы показать свою ненависть. Я запихнула кудри себе в уши, чтобы не слышать, как удовлетворенно сопит возлюбленный.

Но я была рада, потому что, когда он закончил, с его носа скатилась слеза благодарности и шлепнулась мне на лицо.

Я лежала, дрожа и тяжело дыша, имитируя восхищение и удовлетворение, потом приподняла голову, чтобы поцеловать его глаза и губы, те части его тела, которые я бы с удовольствием разодрала ногтями, если бы это тело не помогало мне покидать стены монастыря.

Охлаждающее выражение

Возьмите курослеп, три пригоршни; огуречник аптечный, шесть пригоршней; корни огуречника, порезанные кружочками, две унции; три пепина; соленый прюнель, две драхмы; белый сахар, полторы унции. Потолочь и вылить на все это отвар лабазника, три пинты; оставить на ночь настаиваться, утром процедить чистый экстракт.

Предназначен для меланхоличных людей, взрослых и с горячим темпераментом, поскольку улучшает дурную кровь, регулирует ее возбуждение, успокаивает ипохондрию, охлаждает перегревшийся мозг, обуздывает возбужденный дух, выводит соли с помощью мочи.

Я поняла слишком поздно, что злоба была такой же неотъемлемой частью его характера, как Большая клоака — частью Рима. Характер помогал ему очищаться — таким образом он избавлялся от всех нездоровых эмоций.

Если он и чувствовал душевную боль, то набрасывался на кого-нибудь, и боль отступала. Неудивительно, что у него была такая гладкая кожа и ослепительная улыбка. Наверняка его морщины и шрамы носили люди, которые любили его. Потому даже тогда, когда я стелилась перед ним, словно подстилка, и лизала его пятки, он все равно ощущал необходимость потоптаться по мне, ругаясь и плюясь, исторгая зловонное дыхание.

И хотя я все еще наслаждалась близостью с ним, поскольку он обладал всеми признаками мужественности, на которые всегда есть спрос, я начала ненавидеть его намного сильнее. За тем первым проявлением злобы последовали другие. В конце концов что бы он ни говорил, меня это задевало. К тому времени его ласки доставляли мне не больше удовольствия, чем барахтанье в грязной луже. Однако, когда он не приходил, меня охватывало отчаяние и казалось, что я никогда не покину монастырь.

Когда он начинал беситься, я просто молча стояла и выслушивала о себе такое, что от заклятого врага вряд ли услышишь. Он оскорблял меня так сильно, что мне приходилось кусать губы, чтобы не расплакаться. Когда он говорил о ненависти ко мне, то упоминал, что я «убога». Я поняла, что он, вероятно, не понимал основного значения этого слова в итальянском языке, хотя и хорошо говорил на нем. По всей видимости, он знал, что женщины иногда так говорят друг о друге, и это должно быть очень оскорбительно.

Бывали моменты, когда он терял над собой контроль и выражал негодование, швыряя в меня ботинки, бутылки и все, что попадалось под руку.

— Только не в лицо! — умоляла я его в такие моменты, потому что я бы не выдержала и умерла бы со стыда в монастыре. Синяки на бедрах и икрах не так страшны, ведь они незаметны для окружающих.

Чего я не могла вытерпеть, так это угроз. Когда он бесновался, вращая дикими глазами и брызжа ядовитой слюной, именно тогда он начинал говорить низким голосом о том, что очень скоро больше не захочет меня. Это было неприятно, потому что подобная перспектива лишала меня надежды на побег. Я всхлипывала, а он расхаживал по комнате и кричал, что видит меня насквозь и что мои уловки на него не действуют, что мне нужно не в монастыре сидеть, а выступать на сцене.

Когда я, хныча, начинала протестовать, он огрызался.

— Почему бы тебе не сочинить музыку для своих истерик? — плотно сжав губы, спрашивал он.

Но я не сомневаюсь, что у нас была любовь. То, что поэты зовут любовью, соткано из потребности и желания, не так ли? Так было и у нас. Мне нужен был он. Он желал меня. Но еще это была такая любовь, что, когда он поднимал руку, я не знала, погладит он меня или ударит наотмашь по лицу.

Он придумал еще один способ унижать меня. Когда я начинала намекать на то, что нам надо пожениться, он всегда холодно отвечал мне:

— Мы об этом не говорим.

Потому он был моим императором, инквизитором, судьей и повелителем. И как любой человек, живущий в ярме, я ощущала горькую обиду на человека, из-за которого я оказалась в подобном положении.

Я гадала: неужели все женщины становятся ему противны, как только их тайна оказывается обычным кокетством, их страхи — мелодрамой, а опасности, преследующие их, превращаются в обычный эгоизм?

Несколько раз он бестактно описывал моих предшественниц, когда его мозг был затуманен выпивкой и заботой о текущих расходах. Сначала, слушая рассказы об этих недостойных женщинах, я чувствовала, что должна быть здесь, ибо моим единственным путем к свободе была его постель. Он определенно считал, что мир ему должен. Неужели эти женщины были такими мегерами? Неужели они действительно совершали эти ужасные поступки? Или просто отвечали на его оскорбления? В мыслях я все больше начинала уважать и жалеть их.

В конце каждой подобной ссоры я извинялась, а он говорил, как ему было нехорошо. Потом я успокаивала его, пока он не засыпал, и тайком возвращалась в монастырь.

С точки зрения любви это была нелепость, но пока он не повел меня под венец, я готова была это терпеть.

Я планировала отомстить ему за все в замужестве. Сколько обидных прозвищ я придумала для него, сколько презрения заготовила для его мерзких ласк! Я собиралась вести наше общее хозяйство спустя рукава и подсыпать слабительные порошки в его стакан. На каждое оскорбление у меня был припасен достойный ответ.

Подобные фантазии смягчали горечь от его насмешек и побоев, пока однажды он не совершил нечто, чего я не ожидала.

Успокаивающая микстура

Взять полпинты хереса; четыре унции крепкой воды с корицей; розовую воду, белую сахарную конфету, всего по две унции; процеженный сок кермеса, одну унцию; две драхмы растения, называемого Laetificans Galeni; золотые листья, четыре штуки; масло мускатного ореха, четыре капли; перемешать.