Виктор О`Рейли - Забавы Палача

– Понятно, – отозвался доктор Поль.

– У меня много имен, – сказал Кадар. – Они появляются и исчезают.

Доктор Поль загадочно улыбнулся. У него были прекрасные белые зубы.

– В моем свидетельстве о рождении, – сказал Кадар, – стоит дата – 1944 год. В качестве места рождения указан Берн. Так оно и есть: я родился в маленькой квартирке на Брунненгассе, всего в нескольких минутах ходьбы отсюда. Имя моей матери – Виолета Консуэла Мария Баларт. Отцом моим был Генри Бриджпорт Лодж. Она была кубинкой, секретарем дипломатического представительства. Он – гражданином Соединенных Штатов Америки. Они не состояли в браке. Это было военное время. Даже в Швейцарии люди иногда давали волю страстям.

Отец работал в Бюро стратегических служб. Он так и не собрался поставить мать в известность о том, что в Штатах у него уже есть жена и маленький сын. Когда мать объяснила ему, что полнеет отнюдь не из-за высокой калорийности швейцарских блюд военного времени, отец в составе парашютного десанта отправился в Италию, где, по слухам, зарекомендовал себя отличным бойцом.

Мать вместе со мной отправили обратно на Кубу и сослали в маленький городишко под названием Маяри в провинции Орьенте. Неподалеку была лишь одна достопримечательность: самая огромная асиенда в округе – она занимала больше десяти тысяч акров – принадлежала человеку с абсолютно не подходящим ему именем: Анхель Кастро. У него было семеро детей, и одним из них был Фидель.

Люди часто говорят, что не интересуются политикой, поскольку кто бы ни стоял у власти, это никак на них не сказывается. Жизнь все равно идет своим чередом, и правители меняются. Я не могу согласиться с этой точкой зрения. Правительство Батиста значило для меня очень многое. Совершенно неожиданно – тогда мне было около восьми лет – у меня появились новая одежда, крепкие ботинки и вдосталь еды. Мать сделала себе новую прическу и начала пользоваться духами. В нашу жизнь вошел майор Альтамир Вентура – глава секретной полиции Орьенте. Он носил мундир и блестящие коричневые сапоги, а пахло от него потом, виски, сигарами и одеколоном. Когда он снимал китель и вешал на стул ремень с кобурой, становилось видно, что за поясом у него есть еще один пистолет, поменьше.

– А каким было тогда ваше отношение к матери? – спросил доктор Поль.

– Тогда я не питал к ней ненависти, – сказал Кадар, – и, конечно, бессмысленно ненавидеть ее теперь. В ту пору я просто презирал ее. Она была глупа и слаба – прирожденная жертва. Что бы она ни делала, все получалось у нес хуже, чем надо. Она была обыкновенной неудачницей. Мой отец ее бросил. В семье ее третировали, как хотели. Она всегда едва сводила концы с концами, а потом стала игрушкой Вентуры.

– Вы любили ее?

– Любовь, опять эта любовь, – сказал Кадар. – Что за странное слово. Любить и владеть собой – это кажется абсолютно несовместимым. Не знаю, любил я ее или нет. Может, и любил, когда был совсем маленьким. Кроме нее, у меня никого не было. Но я быстро вырос.

– А она вас любила?

– Пожалуй, – с прохладцей сказал Кадар, – хотя и по-своему, по-дурацки. Она всегда укладывала меня с собой спать.

– Пока не появился майор Вентура?

– Да, – ответил Кадар.

– Ваша мать была симпатична?

– Симпатична? – переспросил Кадар. – О да, она была симпатична. Более того, она была чувственна. Она любила ласки. И всегда спала обнаженной.

– Когда она запретила вам ложиться к ней в постель, вам стало не хватать этого?

– Да, – сказал Кадар, – я чувствовал себя одиноким.

– И вы все плакали и плакали, – произнес доктор Поль.

– Но никто об этом не знал, – сказал Кадар.

– И вы поклялись больше никогда никому не доверять.

– Да, – сказал Кадар.

– Но вы не сдержали своей клятвы, правда?

– Нет, – прошептал Кадар, – не сдержал.

До встречи с Гвидо после окончания рабочего дня в “Ренжье” Фицдуэйну надо было убить несколько часов. Он быстро добрался на поезде до центра Цюриха и оставил багаж на Центральном вокзале. Повесив на плечо фотоаппарат, Фицдуэйн отправился гулять по городу. Он обожал бродить пешком по новым местам.

Цюрих оказался богатым и холеным, каким и представлял его себе Фицдуэйн, однако помимо банков, роскошных магазинов и высоких деловых зданий здесь попадались и признаки беспорядков. Сначала это выглядело как единичные проявления вандализма. Потом он стал замечать, что следы разрушений, хотя и поверхностных, видны чуть ли не на каждом шагу. Ясно было, что недавно здесь происходили массовые беспорядки. На серебристых оконных стеклах змеились трещины, аккуратно заклеенные липкой лентой в ожидании замены. Некоторые окна были разбиты и с той же профессиональной аккуратностью заколочены досками. В сточных канавах поблескивали осколки стекла. На стенах пестрели нанесенные распылителем надписи. Церковь рядом с Банхофштрассе была заляпана красной краской, похожей на кровь. Под красными потеками стояли слова: “РЕЛИГИЯ = ЭФТАНАЗИЯ” [12] [12] Эфтаназия– умерщвление безнадежно больных. . На другой стороне улицы валялись две пустые исковерканные канистры из-под бензина. Он купил схему города и отправился на Дюфурштрассе, 23.

Издательский дом “Ренжье” был одним из крупнейших в Швейцарии; о том, что дела его владельцев идут успешно, свидетельствовали изящные очертания главного корпуса в стиле модерн. Часть просторного вестибюля занимал гигантский стол, за которым сидел дежурный; назвать этот стол “конторкой” как-то не поворачивался язык. Тут же находился и небольшой магазинчик. Пока служитель искал Гвидо, Фицдуэйн неспешно просматривал новейшие образцы здешней продукции. Его перемещения с легким жужжаньем отслеживала миниатюрная телекамера на шарнирной подставке.

Когда он в последний раз встречался с Гвидо, тот был хорошо сложенным, обаятельным мужчиной с глубоким уверенным голосом, вполне соответствующим его личности. С ним хотелось поделиться своими проблемами, и тем, кто уступал этому желанию, никогда не приходилось жалеть о своей откровенности. За долгие годы у Гвидо появилось множество знакомств и связей, и люди доверяли ему как никому другому.

Теперь же облик выходящего из лифта Гвидо вызвал у Фицдуэйна сначала изумление, а потом чувство горечи. Симптомы были слишком красноречивыми. Лицо у Гвидо словно усохло. Кроме нездоровой желтизны, на нем появились новые морщины. Глаза швейцарского журналиста были воспаленными и мутными. Он явно потерял в весе. Ступал он медленно, от прежней энергичной походки не осталось и следа. Даже голос у него изменился. Он был по-прежнему теплым, но звучавшая в нем уверенность исчезла, уступив место боли и усталости. Только улыбка была прежней.