Екатерина Шварцбраун - Куда убегает ваш утренний кофе?

Итак, остается только случай, когда кто-то действительно считает что ты плохая и сделала плохо — то есть утверждает, что ты виновата. Никто не может помешать человеку так считать. Может, и ты с ним согласишься. Это будет значить не то, что ты согласна что ты плохая, это будет значить, что ты тоже недовольна тем что у тебя получилось в этот раз, а значит подумаешь, как будет лучше сделать вместо этого. Но никто не может помешать тебе и не согласиться, если ты не захочешь. Может быть такая ситуация, что кто-то считает что ты сделала фигню, а ты считаешь что не фигню, и прийти к общему мнению невозможно. Раньше это была бы для меня невыносимая ситуация, если человек не совсем посторонний. Я бы не выдержала через какое-то время свою «противоположную позицию». Теперь я понимаю, что разные мнения это самая обычная вещь. И ничего специально держать не надо, никаких позиций — от своей позиции всё равно никуда не убежишь.

Определенную форму тебе придали особенности рождения и воспитания, и их следствия — то есть судьба. От судьбы не откажешься, значит и от себя никак не отказаться и никуда не деться. Что же дергаться — надо принимать подарок судьбы, какой есть, другого не дадут. Раньше я всё время хотела стать кем-то ещё, кем угодно, лишь бы не собой. Мой садистический критик говорил, что я крайне плохая, и я верила, что сама так думаю. Я не хотела быть плохой. Поэтому я и не хотела быть собой. Я тогда еще думала, что это возможно. Теперь я знаю, что никем другим я никогда не была и не буду. А это, что ни говори, придает устойчивости.

Эти примеры можно продолжать до бесконечности: суть в том, что когда происходят изменения в структуре психики, они происходят сразу везде — и все связаны между собой. После двух лет приема нейролептиков начальный, скорее психотический тип реагирования, который во многих аспектах никак не менялся всю жизнь, сменился у меня на другой, скорее невротический тип реакций.

Меня всегда завораживала роскошь невротических реакций — к примеру, умение находить врагов, плохих людей, виноватых в ваших неприятностях. Вы страдаете — но страдаете из-за недостойного поведения других, так что имеете полное право злиться на них и ненавидеть — и эта ненависть проливается целебным бальзамом на ваши раны. Психотику такое великолепие недоступно. Злость и ненависть, которая у невротика в таких случаях выплескивается наружу, у психотика находит свои цели уже внутри. Мне всегда казалось невероятно шикарным кого — нибудь от всей души считать за гадов, подлецов или ничтожеств. Люди, способные на такое вызывали невольное почтение. Я как-то ощущуала, что они превосходят меня, стоят выше. Действительно, Кернберг сообщает нам, что невротические защиты — это защиты более высокого уровня, чем психотические. Невротик остается более-менее цельным, и вот эта целостность меня всегда и фасцинировала.

С какой же радостью я обнаружила, отходя от депрессии, что меня начали раздражать некоторые люди! Я стала испытывать неприязнь, неодобрять и осуждать — и делаю это с упоением — особенно если есть кому это всё высказать. Я каждый раз поражаюсь — меня слушают, будто так и надо, и я становлюсь при этом ещё более праведной, чем была. Это восхитительно! Невротики, которых среди нас большинство, не ценят своего счастья, и возможно даже не подозревают, каким могуществом они обладают. А вот психотик, оказавшись в шкуре невротика, испытывает настоящее блаженство.

Возможность отвергнуть нечто, реакция отторжения — очень важна для сохранения целостности внутри своих границ. Я заметила, кстати, что большинство моих знакомых гораздо более разборчивы, брезгливы, их чаще подташнивает, у них бывают проблемы с желудком — так, что они спокойно могут отравиться той пищей, которую я усвою без проблем. У меня вообще не бывает проблем с желудком — я могу легко переварить то, что других непременно вырубит. Если только они согласятся это съесть. А они по большей части не соглашаются — некоторая пища кажется им подозрительной, они брезгливо отстраняются, отталкивают то, что им предлагают. Именно этой способности к отторжению мне всегда не хватало. Я усвоила с детства, что обязана глотать всё, что мне кладут в рот. Если мне кажется что это гадость — это не стоит внимания, поскольку достоверно известно, что на самом деле это не так. Более того, я виновата в том, что сопротивляюсь, так как упорствую в дурном и порочном — против истины.

С другой стороны, я стремлюсь проглотить то, что является вредным и плохим — сосульки, кетчуп и майнез, которые крайне вредны, и шариковые ручки, которые у меня все изгрызены, даже если их мажут горчицей — короче, я люблю гадости, зато почему-то мне кажутся гадостью бесспорно хорошие вещи. Это мнение о самой себе я усвоила достаточно рано, чтобы оно заняло важное место в самом фундаменте. То, что мои влечения и что-либо хорошее — это две разные вещи — это само собой разумелось с самого начала, сколько я себя помню. Меня тянуло ко всему плохому, гадкому и отвратительному. Я ела мороженое, за компанию со всем классом, рванувшим в магазин на перемене, и чувствовала себя отвратительной и гадкой, потому что есть мороженое зимой нельзя, это очень плохо, а делать это тайком к тому же и гадко — а я всё равно хотела этого, ела и чувствовала удовольствие. Я знала, что я плохая. И знала, что я даже гораздо хуже чем про меня думают — потому что некоторые вещи я удачно скрывала.

В начальной школе я чувствовала что-то вроде того, что я проклята навеки. Я была за зло, против добра. Некоторые плохие вещи я делала просто так, в силу своего статуса, потому что я была против всех за всё плохое — например, я тайком выносила из раздевалки какую-нибудь шапку или шарф, и бросала их в щель под лестницей, в подвал. Дети не могли уйти домой, без шапки по морозу и сидели в школе в ожидании спасения от вызванных с вещами родителей. В школе постоянно искали воров — и никого не находили. Все знали, что у нас «пропадают вещи», но куда и как, так и оставалось загадкой несколько лет, пока в подвале случайно не обнаружили гору пропавших вещей. Там стояла вода, многое сгнило. Я слышала, как об этом рассказывают учителя.

А однажды у нас в классе появилась очень красивая девочка, Аня Дианина, сирота — и я как-то влюбилась в нее, и захотела чтобы она полюбила меня — до этого я никого там не любила и меня тоже никто не любил. Я спрятала ее шапку в рукав, и сбегала бросила в колодец во дворе. Когда она хватилась шапки, то совершенно растерялась. У нее был только папа, и он не мог прийти в школу, потому что был очень занят — он работал в КГБ.

Я обещала что мы ее обязательно отыщем. Я сказала что знаю кое-какие волшебные слова. Привела ее к колодцу, пошептала, и попросила заглянуть внутрь — не появилось ли там шапки? Аня пришла в восторг сначала, смеялась, обнимала меня, прыгала — и я была счастлива. А потом вдруг посмотрела как-то нехорошо, и сказала «Знаешь что? Я думаю ты сама ее туда бросила!» Я ничего не смогла ответить, придавленная ее презрением. И она ушла от меня насовсем.