Андрей Курков - Ночной молочник

Егору нравился этот ветер в лицо. Он и от сна спасал, и какое-то внутреннее сопротивление вызывал. Вот шел он навстречу ветру в глубь парка, а тело его этому ветру сопротивлялось, тело резало поток ветра надвое. И в душе у Егора от этого противостояния человека и ветра внутренняя сила вызревала. А может, и не сила, а уверенность, что все у него будет хорошо и так, как он хочет. И построит он свою жизнь, как крепость. И никто не сможет без его разрешения в эту крепость зайти. Силы есть, здоровье тоже. Возраст – ему тридцать шесть лет. К сорока жизнь-крепость будет готова, и найдется в ней место для спокойного счастья и для чего-нибудь нового, неизведанного.

Остановился Егор перед арочным боковым входом в Мариинский парк. Посмотрел на темные витрины углового гастрономчика напротив. На свою «мазду», припаркованную тут же в переулке. Развернулся и назад направился.

И тут неприятно ему стало. Ветер теперь в спину дул, словно погонял, понукал. Подталкивал, чтобы шаги Егора шире обычного были. Когда ветер в спину, а спешить некуда, может человек и самоуверенность потерять, и мелкость своего значения в природе ощутить сполна. А все остальное вокруг так и остается – величественным и внушающим уважение.

Возле памятника Егор остановился. Посмотрел на пустынные аллеи парка. На горящие фонари, на скамейки, освещенные слабым желтоватым светом.

Снова решил к смотровой площадке выйти, на краю Печерского холма над Днепром постоять.

Здесь, хоть ветер и в спину дул, настроение у Егора успокоилось и улучшилось. Он ведь не шел больше, а стоял перед бортиком и вниз смотрел. А ветер на его спину натыкался.

Ощущение собственной внутренней силы опять появилось у Егора. И он оглянулся на Парламент и дворец, на пустынную площадку между Парламентом и парком. И почувствовал себя частью этой тихой силы, почувствовал себя полностью принадлежащим этому холму власти, откуда, как ему казалось сейчас, ночью, таинственная и безликая, ограниченная числом и умением человеческая масса командует всей страной, целым государством. А над ними над всеми из соседнего мариинского дворца, отвлекшись от радостей земных, от жены и пятерых детей, парит строгим взглядом президент, которого так все боятся и слушаются, что ему и приходить лично никуда не приходится. Потому как если придет куда, то все в том месте останавливается и тишина такая зависает, что никто ее нарушить не осмеливается. Даже сам президент.

А огни на левом берегу мерцают. Ветер с края холма срывается. Если прислушаться, то есть от мыслей своих отвлечься, то сразу его гудение заметным станет. И удивительно – в ветре, хоть и не теплом, нет ничего от зимы, словно действительно ушла она, словно столкнул ее ветер с киевского холма власти, освобождая место для уже близкого весеннего тепла.

Замер так Егор, глядя перед собой в ночную равнину левобережья. Замер, но перед этим воротник своего кожаного пальто поднял. Коснулся его ушей немного колючий стриженый мех воротника. Ветер тише стал.

А внизу, за Днепром, огни, словно волшебные, мерцают. И какой-то далекий тонкий звук оттуда доносится. Тонкий-тонкий, как струна скрипочки, по которой смычок, едва касаясь, двигается.

Удивился Егор, уловив слухом этот звук. Может, ветер себе свистульку в проводах или в другом месте нашел? Оглянулся опять, но звук, словно в прятки решив поиграть, исчез. Обычное гудение ветра. Забыл о нем Егор. Время до смены теперь быстро пройдет. А потом, в восемь утра, сдаст он свою рацию и сначала к маме в Кодру, а потом – в Липовку поедет, к Ирине. Если маме неплохо, то как раз можно Александру-батьковну, маму Иры, к его маме отвезти. Пусть порассказывает о себе да о дочке. Мама ведь все слышит и понимает, а иногда и сказать слово-другое может!

Время к пяти двигалось. Бодриться Егору все труднее было. Теперь, чтобы не поддаться усталости, повернулся он к ветру лицом. Глаза закрыл. Постоял так недолго и пошел к улице, ветру навстречу. Напротив центрального входа в Парламент остановился. Послышался ему треск какой-то. Подошел он к железному заборчику, к которому, казалось, уже навечно картонки да фанерки от транспарантов с антинатовскими лозунгами прикручены были. Рядом, за заборчиком, палатка одноместная, закрытая. Внутри – никого. Это утром сюда старушка с термосом придет, а за ней следом и старички-коммунисты подтянутся. Будут свою твердую позицию выражать. Дальше уже деревья да кусты. Деревья не старые, просматривается все хорошо. И не видно никого.

Снова отправился Егор по аллее в сторону бокового арочного входа. Дошел до кованой арки, развернулся и назад зашагал. И увидел, как по площадке перед Парламентом фигура человеческая пробежала. Пробежала неслышно, гудение ветра все другие звуки заглушает.

Ускорил Егор шаг. Выскочил на площадку. Никого. И только снова звук этот тонкий, как от скрипичной струны. Вышел Егор на Грушевского – ни машин, ни людей. Все пугает своей непредсказуемой неподвижностью.

«Если б кто-то бежал, шаги бы услышал, – подумал озадаченный Егор. – Значит, где-то прячется…»

– Четвертый, четвертый, – проговорил он в рацию. – Только что кто-то пробежал. Кажется, ушел в твою сторону.

– Понял, – ответил четвертый. – Иду смотреть.

Вернулся Егор на площадку и услышал снова уже знакомый тонкий звук. Только теперь был он выразительнее. Осмотрелся вокруг и остановил взгляд на ступеньках перед входом. Показались они Егору неровными, словно поверх одной ступеньки что-то сверху положили.

Подошел и обомлел. На пороге под самой дверью лежал сверток из одеяла. Лежал и плакал.

Наклонился Егор. Поднял сверток на руки, приоткрыл кончик одеяльного конверта и увидел маленькое младенческое личико покрасневшее и ротик открытый и плачущий, только плачущий как-то негромко, словно понимает ребеночек, что плачет зря, что никто его не услышит.

– Четвертый, – проговорил Егор в рацию отстраненным голосом. – Не ищи!

– Не понял?! – сказал четвертый.

– Не ищи, – повторил Егор. – Опять младенца подбросили…

– Что, крутим по инструкции? – спросил четвертый.

Егор медлил с ответом. Он всмотрелся в крошечное личико, выражающее каждым миллиметром кожи свое несчастье. Не вязалось тут как-то сухое и холодное слово «инструкция» с этим подброшенным малышом.

– Нет, – наконец проговорил Егор в рацию. – Я знаю, куда его…

– Пятый, не глупи!

– Я серьезно.

– Тогда ты мне ничего не сообщал и я ничего не знаю.

– Понял, – сказал Егор.

После этого отнес он малыша к своей машине. Двигатель завел, печку включил. Завернутого в одеяльце мышиного цвета малыша на соседнее с водительским сиденье положил. И понял, что не плачет больше малыш. Молчит.