Дмитрий Петров - Нелюдь

Говорить нам с ним было совершенно не о чем, и так все было понятно. Геннадию Андреевичу было уже около пятидесяти лет, во всяком случае выглядел он именно на пятьдесят. Уж не знаю, что так повлияло на старение его организма — гомосексуальные наклонности или партийная работа…

Он досидел в горкоме до самого путча, и дождался, когда грубые милиционеры пришли опечатывать его кабинет. Но он довольно быстро оправился от удара. Наверное, Людмила не напрасно говорила о нем, что он — очень деловой и серьезный человек.

Геннадий занялся торговлей. Сначала все шло через пень-колоду, а потом он быстро набрал обороты и стал весьма преуспевающим бизнесменом. Сказалась аппаратная закалка. Он мог работать по двадцать часов в сутки, и при этом оставаться бодрым и веселым.

— Вы едете с Людмилой на две недели? — спокойно уточнил он у меня. — Потому что через три недели мне нужно ехать в Казань по делам, а я не хочу оставлять Юлю одну.

Я заверил его, что ровно через две недели доставлю его жену обратно. Я видел, что они уже так привыкли друг к другу, к своему странному сожительству, что их уже ничего не волнует. Никакие условности.

Кстати, тогда же я увидел и Юлю. Ей было тогда четырнадцать лет. Она вышла в комнату, где мы сидели, готовясь к отъезду, и Людмила познакомила нас. Юля тогда была еще совсем девочкой, в том возрасте, когда она уже не ребенок, но и не девушка.

Этот возраст очень любили описывать русские классики. Вероятно, из любви к полутонам и неясности…

— Именно Юля уговорила нас с Геной не разводиться, — пояснила мне потом, уже в Крыму, Людмила. — Когда все это грянуло, и горком закрылся, и Гена остался без работы и без всего, у нас был такой момент, что мы с ним подумывали о том, чтобы развестись.

— Теперь я могу спокойно уйти от тебя, — сказала я ему. — Сейчас все это уже не имеет никакого значения. Ты можешь смело заявить на площади о том, что ты — гомосексуалист. Все изменилось так разительно, и сегодня признание в том, что ты — голубой, может даже помочь тебе в политической карьере. Станешь депутатом.

— Ага. Голубым депутатом, — ответил смеясь Гена. — Нет уж. С нынешними сотрудничать не буду. Пусть я — гомосексуалист, зато они — вообще педерасты, причем пассивные. — Он имел в виду, что считает их гораздо в большей степени извращенцами, чем себя.

— Разрушить великую державу, а потом еще распродавать ее — разве это не ужасное извращение? — говорил он.

Одним словом, мы подумывали о разводе.

— Тебе будет легче встречаться со своими мальчиками, если ты будешь жить один, — говорила я, — да и мне, может быть, еще удастся наладить свою нормальную жизнь. — Но Гена очень не хотел. Он привык к такой совместной жизни. И нашел себе союзницу…. — Юльку. Как это ни странно, но она любит его, мне кажется, даже больше, чем меня. И она категорически просила меня не расставаться с ним, но ломать нашу семью.

Наверное, для ребенка это естественно — бояться разрушения стереотипов. Мы провели чудесные две недели в Крыму, а потом, когда вернулись, я уже как бы вошел в их семью в качестве полноправного члена. Я стал — официальным любовником…

Геннадий Андреевич за столько лет «подпольной» жизни, в неестественной атмосфере выработал некий общий стереотип поведения. Он был тут, и как бы не тут. Ни разу, ни словом, ни жестом он не выдал своего отношения ко мне. Его сдержанность была поистине феноменальной.

Иногда мы сидели все вместе в гостиной и я смотрел на лица этих двух людей. Казалось бы ничем не выдающиеся лица. Но только для того, кто не знает их историю. Для постороннего, для равнодушного взгляда нет в них ничего удивительного.

А я смотрел и видел их совсем по-другому. Двух людей, которые пятнадцать лет жизни лгали, кривили душой, притворялись. Перед всеми, даже перед маленькой девочкой, которую уже, наверное, можно было назвать их дочкой.

Пятнадцать лет бояться каждый день разоблачения и позора. Суровых санкций, мер, постановлений, комиссий…

И оставаться самими собой только в редкие минуты одиночества, в редкие минуты, когда не видело их обоих всевидящее око непримиримого к чужим слабостям общества.

Говорят, что прежнее тоталитарное коммунистическое государство организовывало гонения на инакомыслящих. На всех, без особенного разбора — на политических диссидентов, на верующих в Бога, на сексуальные меньшинства, на художников-модернистов… Словом, почти на всех, кто не укладывался в прокрустово ложе дикой «коммунистической», а точнее — непросвещенно-тоталитарной морали…

Но, право, не стоит так уж обвинять во всем этом именно то государство. Ничего путного у него бы не вышло, если бы все это не находило живейшего отклика и понимания в широких массах самого народа.

Разве мы не помним тысячи писем в редакции газет и тысячи митингов по всей стране, когда люди призывали расправиться с Солженицыным и Сахаровым? Разве не помним? Вы скажете, что люди делали это вынужденно, из-под палки? Не знаю… Уж во всяком случае отнюдь не под страхом смерти или сколько-ни-будь серьезного наказания. Нет, все было, как говорится по любви… По стремлению души самого народа.

А с верой в Бога? Кто же мешал десяткам миллионов наших соотечественников продолжать в душе своей верить? Кто запрещал молиться дома? Как это можно было бы проконтролировать? Никак. Но нет, десятки миллионов людей совершенно добровольно и радостно предпочли жрать водку и забыть о Боге… И смеяться над Ним, и рассказывать глупые байки и анекдоты.

То же самое и с сексуальным меньшинствами. Если бы народ действительно не хотел гонений на своих же сограждан, он бы этого не допустил. Вся страна с удовлетворением смотрела на показательные судебные процессы над несчастными гомосексуалистами, и никому в голову не приходило, что это — дикость и средневековье… это сам народ придумал такое специальное оскорбление — «пидарас»… Он даже не всегда понимал значения этого ругательства, но точно знал — быть «пидарасом» — позорно…

А, собственно, почему? Спросите об этом любого простого человека, и он будет долго мычать что-нибудь совершенно невразумительное, перемежая это свое мычание привычным для него: «Ну, бля…»

Так что нет, не говорите мне, не говорите… Не надо этих сказочек про народ-богоносец, который страдал в тисках диктатуры.

Все гонения на инакомыслящих и иначе-чувствующих проходили под радостные и веселые улюлюканья. И этого самого народа, всей его толщи. Теперь политика изменилась, и все эти толпы приумолкли, прекратили «единодушно одобрять» травлю непохожих не примитив людей, но, боюсь, лишь на время… Переменилась обстановка, и вновь толпы озверевших от водки и комплексов мужиков, глупых безграмотных баб начнут «осуждать» и «призывать»… То есть, по простому говоря, вооружатся дубьем против всего, что им непонятно, а значит — «не наше», чуждое, подлежащее «выкорчевыванию»…