Лоренсо Сильва - Нетерпеливый алхимик

На этот раз Салдивар ответил не сразу. Он едва заметно кивнул головой, и его высокомерное лицо исказила судорожная гримаса.

— Не такой уж вы глупец, — оценил он меня. — По меньшей мере наделены достаточным объемом памяти для хранения гениальных мыслей других. Должен признать, ваши наблюдения скрашивают мне неприятные впечатления сегодняшнего дня. Насколько я вас понял, обвинение не ограничивается одним Тринидадом. Вы пытаетесь повесить на меня совершенно естественную смерть, которая, судя по вашему загадочному описанию, произошла с использованием ритуалов Вуду или чего-то в этом роде. В довершение всего, — девушка. Позвольте спросить: кто она?

— Уже поздно, сеньор Салдивар, — устало возразил я. — И мы здесь не для того, чтобы служить вам развлечением, как уже сказала моя напарница. Нам все ясно: тут и ваши манипулирования судом, и попытки пустить нас по ложному следу при помощи одной из газет, и прочие интриги. Бесполезные маневры — они только осложнят ваше положение.

— Я с вами абсолютно не согласен, — сказал Салдивар, мотая головой. — Вам потребуется нечто более убедительное, чем неправильно истолкованные факты и признания человека, сделанные ради спасения собственной шкуры. Я говорю серьезно, сержант. Подобно де Куинси, чьи моральные установки, очевидно, прошли мимо вас, я совершенно убежден в том, что убийство дело неправедное, а потому недопустимо в принципе. А Тринидад Солер был еще и моим другом. Об остальном я не имею ни малейшего представления.

Я старался понять выражение его лица: на нем читалась смесь обиды, холодной жестокости и едва заметного сарказма. Но ни тонкие прямые губы, ни пустой взгляд не проливали свет на его душевное состояние. Мы катили по шоссе, ведущему в Гвадалахару. Мне было неудобно смотреть на Салдивара с переднего сиденья, и я отвернулся, успев заметить, как за его спиной быстро опускалась осенняя мгла. Когда на тебя вдруг наваливается темнота, хочется взывать к памяти мертвых. И я вспомнил всех троих: непостижимого Тринидада, нежную Ирину и вспыльчивого Очайту. Потом от их имени, хотя находил подобную сентиментальность проявлением слабости, сформулировал вопрос:

— За что, Салдивар?

— Наверняка у вас есть уже готовая версия, — бросил он нехотя.

— Вы правы, — согласился я. — Девушку вы убили, потому что она для вас никто. Очайту — из мелочной гордыни: какой-то мужлан и вдруг осмелился пойти вам наперекор да еще затаскал по судам. Полагаю, вы вдоволь нахлебались повестками и в конце концов решили, что легче его убить, чем подкупать секретарей. В отношении Тринидада у вас было несколько мотивов. В случае вашего молчания я выберу тот вариант, на который мне укажет Эхеа. Даже если он не рассеет всех моих сомнений.

— Сожалею, но ничем не могу вам помочь, — сухо проговорил задержанный. — Думайте сами: воображения вам, слава богу, не занимать. А мне нечего добавить к сказанному, и я буду повторять одно и то же до тех пор, пока меня не отпустят на свободу. Я невиновен.

Салдивар сдержал слово. Когда его отправляли в тюрьму (это случилось незадолго до полуночи после бесплодного допроса и неприятной очной ставки с Эхеа), он продолжал заявлять о своей невиновности и угрожал окружающим расправой все с той же сардонической улыбкой на застывшем лице. Хотя Салдивар и был порядочной сволочью, нельзя не признать тот факт, что он до последнего момента сохранил силу духа и последовательность в поступках.

На следующее утро пять газет Салдивара в один голос твердили о наличии грязного заговора против хозяина, инспирированного происками конкурентов и разыгранного как по нотам какими-то силами, которые использовали неправедную возню вокруг странной смерти ближайшего друга и соратника образцового бизнесмена. Три более умеренные издания изображали Гражданскую гвардию и судебную систему слепыми орудиями клеветы и невольными участниками интриги. А оставшиеся два, самые оголтелые, открыто намекали на подкуп судьи и «отдельных элементов военизированной структуры» и для вящей наглядности ссылались на прошлые служебные преступления судейских чиновников и на участие некоторых гвардейцев в наркотрафике. Спекулируя на имени Тринидада Солера, газеты вновь атаковали атомную станцию, давая понять, правда в обтекаемых терминах, что назревавший в связи с утечкой радиоактивных материалов скандал уже не за горами. Очевидно, Салдивар и сам не знал, как распорядиться этой информацией, чтобы не нанести ущерба собственным интересам, поэтому не снабдил журналистов четкими инструкциями.

Перейра, улыбаясь, словно римский полководец на триумфе, показал мне несколько заголовков.

— Нас можно поздравить, Вила, — сказал он. — Великий ум избрал капитулянтскую стратегию. Не хватает только обвинений в адрес Короля и Папы, и он кончит свои дни в сумасшедшем доме.

— Вы правы, он ведет себя глупо, — согласился я. — Но рано признавать его побежденным, господин майор. Он будет биться до конца. Уж кому-кому, а нам с вами известно, насколько велика вероятность оправдательного приговора.

— Это не важно. С ним навсегда покончено, даже если в судебный процесс вмешается сам Святой Петр и его отпустят годика через два. Каталажка на всех ставит клеймо позора, и, пройдя через нее, человек уже никогда не возвращается к прежней жизни. Те, кто еще вчера с раболепным трепетом жали ему на светских раутах руку и принимали от него конверты с деньгами, потом будут обходить его за километр. Для такого типа, как Салдивар, изгнание из общества хуже смертной казни.

— Я ни в коей мере не подвергаю ваши слова сомнению, господин майор, но мне было бы нестерпимо обидно видеть, что за него отдувается какая-то пешка вроде Эхеа.

Перейра смерил меня беспокойным взглядом.

— Слишком много эмоций, Вила. Надо срочно поручить тебе что-нибудь новенькое да позаковыристей, чтобы ты отвлекся и выкинул все это из головы.

— Дайте мне еще один день, господин майор, — попросил я. — Мне необходимо кое-что сделать.

Перейра отнесся к моей просьбе с недоверием. Наверное, догадался, что в данном случае мною руководит не служебное рвение, а личные мотивы. После недолгих колебаний он все-таки пошел мне навстречу:

— Лады. Но только один день. Удачи тебе.

Расставшись с Перейрой, я пошел искать Чаморро. Она заканчивала отчеты, раскладывала документы по порядку и подшивала их к делу. Ее лицо выражало полное умиротворение.

— Навела порядок? — спросил я.

— Почти, господин сержант.

— Не знаю, какие воспоминания у меня останутся от нашей работы, но сейчас, кроме чувства досады и опустошенности, на душе ничего нет, — пожаловался я, садясь за соседний стол и придвинув к себе телефон.