Инна Булгакова - Только никому не говори. Сборник

— Вы тоже. Вы же теперь мой тайный свидетель. Займемся ловушкой?

Благодаря стараниям Верочки в нашей больнице обо мне сложилась благородная сплетня: одинокий, всеми брошенный член Союза писателей уединяется в парке для сочинения романа. «Просто так в наши дни мужчин не бросают, — многозначительно прокомментировала эти сведения Ирина Евгеньевна. — Про что роман?» — «Про любовь», — ответила Верочка. «Пусть сочиняет, не возражаю, — вынесла резолюцию хирург. — Но помнит: на утренних и вечерних обходах присутствие строго обязательно (намек на вечер, проведенный мною на даче Черкасских, после чего в больнице случился легкий, освежающий скандал). Вообще пациент очень нервный».

Итак, пережив утренний обход и хлебнув «какавы», я надел свою колониальную рубашку и удалился в парк сочинять. Оттуда через березовую рощу вышел на шоссе и направился к станции.

Слева совхозное поле пшеницы, дрожащее марево над ним, летучие тени и веселый вороний грай — говорят, так воронье веселится к дождю. Справа березы с довольно густым подлеском боярышника, сирени, бересклета… Одним словом, если туда загнать машину, с проселка она видна не будет.

Полное безлюдье, покой и безмятежность; мысль о том, что кто-то крадется за мной в кустах, кажется нелепой. Тем не менее, дойдя до первых отрадненских домов, я свернул в переулок, постоял у колодца, покурил, понаблюдал. Мимо по шоссе прошли две женщины с бидонами, пронесся на велосипеде мальчик, прошмыгнул рыжий кот… Становилось жарко. Тенистыми, заросшими травой проулочками я добрался до станции, где взял билет до Казанского и обратно.

В железнодорожный ад раскаленного асфальта, железобетона и скрежета я окунулся как-то вдруг, без подготовки. Контрасты возбуждают, я был возбужден и нервно колготился в нервной толпе возле телефонов-автоматов. Ворвавшись наконец в кабинку-парилку, позвонил Борису… занято… Нике… занято… Я упорствовал. Первым сдался Борис.

— Узнал. Прямо родной голос. Что вы тут делаете?

— По издательским делам отпустили до завтра.

— Книжечку пробиваете?

— Роман. Про вечную любовь. Если пробью — весь гонорар вложу в машину или в драгоценности. Как вы посоветуете?

— А идите-ка вы…

— А я и иду. В милицию. Сдаваться: не справился.

— Что? Прямо сейчас?

— Нет, на днях. Вот Дмитрий Алексеевич восстановит свою «Любовь вечернюю», вернет мой блокнот с данными…

— И тут любовь! У вас, у поклонников чистой красоты, одно и то же…

— Как? Вы ничего не слышали? У Дмитрия Алексеевича мастерскую обчистили. Кто-то украл портрет Любови Андреевны с дочерьми, помните?

— Что? — математик долго молчал. — Эту эстетскую штучку? Что за ерунда!

— Художник убит. Работает на закате в нашей дворянской беседке над портретом. Его закаты вдохновляют…

— А зачем ему понадобился ваш блокнот?

— Не знаю. У него какая-то странная идея, он скрывает…

— Не понимаю, зачем вы ему дали свой блокнот!

— Чего это вы так разволновались? Вы вот лучше скажите мне — в последний раз спрашиваю, — на что вы истратили деньги и где провели ту ночь?

— Неужели в последний?

— Да. В следующий раз вас уже будет допрашивать следователь.

— Это наконец невыносимо! — крикнул математик и швырнул трубку.

Потом отозвался и актер:

— Иван Арсеньевич! Счастлив! Вы в Москве?

— По издательским делам отпустили до завтра.

— Ну так ко мне?

— Некогда.

— Как там наши лилии?

— Пока в полной тьме. Слышали, у Дмитрия Алексеевича мастерскую обчистили?

— Боже мой! И «Паучка» увели?

— Какого «Паучка»?

— Он для меня написал — прелесть!

— Нет, украли только «Любовь вечернюю».

— Какую?.. А-а! Жуткая история. Вам не страшно?

— Я-то что! Художник убит. Сейчас восстанавливает эту самую «Любовь» по памяти.

— Так он в Москве?

— Нет, у нас, в дворянской беседке работает на закате. Его закаты вдохновляют. А я сдаюсь, иду в милицию.

— Как? Зачем?

— Не справился.

— Не торопитесь, подумаем вместе! — Актер помолчал, потом спросил сипло (куда-то исчезла чарующая напевность): — А меня тоже будут вызывать, как вы думаете?

— А как вы думаете? (Молчание.) Николай Ильич, вы же сами пожелали присоединиться.

Опять молчание.

— Нет, это невыносимо! И когда вы собираетесь?

— На днях. Как только Дмитрий Алексеевич вернет мне мой блокнот с данными.

— Вы ему отдали блокнот? Зачем?

— На время. Ему нужно для каких-то там деталей. Не знаю. Он скрывает.

— Иван Арсеньевич, давайте подождем!

— Чего? Смерти свидетеля?

Итак, подозреваемые сидят по домам (ах, отрадненские закаты! Пурпур, золото, зелень и синева небес!). Пока сидят. Путь свободен! Вперед!

Я вошел в прохладный гулкий вестибюль, куда не входил уже одиннадцать лет. Старушка вахтерша с любопытством изучила писательское удостоверение, вздохнула отчего-то и пропустила. Молодость вдруг нахлынула на меня ожиданием и надеждой. Какие надежды, какие ожидания? Опомнись, все ушло, разве что поймаю преступника, да и то сомнительно! Одинокий и всеми брошенный подошел я к лифту, вознесся на незабвенный девятый этаж. Аудитория 929. Вертер бросился навстречу.

— Здравствуй, Петя! Как успехи?

— Какие успехи?

— Экзамен сдал?

— А-а… пустячок! Зарубежка. Эдгар По с Бодлером попались.

— О, декаданс, символизм, сфера подсознательного… и какие у тебя с ними отношения?

— На пять.

— Удачно. Пойдем уединимся.

Мы вышли на лестницу, на ту самую лестницу, где я когда-то уединялся с девочкой с романо-германского и где три года назад Вертер выпрашивал злосчастные экзаменационные билеты.

— Ну, за тобой действительно следят? Или воображение играет?

— Не то чтобы… так мне кажется. Во всяком случае, мне звонили по телефону.

— Когда?

— После того четверга, в пятницу, в двенадцать ночи. Все уже легли… я имею в виду жену и ее родителей. А я занимался. Вдруг звонок. Выхожу в коридор, говорю: «Алло!» Кто-то спрашивает: «Это Петя?»

— Кто спрашивает?

— Черт его знает! Тихо-тихо, почти шепотом. Должно быть, через платок, голос какой-то придушенный. Я говорю: «Петя». И он заявляет: «Что ты видел и слышал три года назад шестого июля на даче Черкасских?» Я говорю: «Ничего». А он опять: «Расскажи, что ты видел и слышал, — так будет для тебя спокойнее». Представляете?

— А ты?

— А что я? Я сказал: «На крыльце посидел в тенечке и уехал в Ленинград. Ничего не знаю», — и повесил трубку.

— Молодец. Глядишь, с тобой еще можно будет пойти в разведку.

— Лучше не надо. Что мне теперь делать?

— Тебе — ничего. А вот у меня, чувствую, весь план к черту летит… Ладно, давай разберемся. Вспоминай. Борис: резкий, довольно тонкий голос… Дмитрий Алексеевич: горячий, страстный, чуть с хрипотцой… Актер: роскошный бас, редчайший… Ну?