Инна Булгакова - Только никому не говори. Сборник

— А я не хочу спорить — вы меня освободили, — вдруг заявил Борис и протянул мне руку. — Мы, конечно, больше с вами не увидимся вы знаете почему. Я хочу на прощанье старомодно, по-эстетски снять шляпу перед великим сыщиком.

— Ура! — рявкнул Вертер, и подхватил актер.

И они уехали. Я побежал. Кленовая аллея. Полянка. Смутно белеющие ромашки. Нежные венерины башмачки. Дальше пруд, кладбище, березовые кущи, старый забор, старый дом… Господи, как хорошо!

Я дышал, я жил полной жизнью и услышал тихий безнадежный плач. Так, она в беседке!

Она плакала в беседке.

Я ее почти не видел, но сильно чувствовал. Вошел и сел рядом. Мы молчали.

— Анюта, я в отчаянии.

— Почему? — недоверчиво, сквозь слезы спросила она.

— Всю ночь терзал тебя ревностью… как будто я сам, подонок, имел терпение ждать тебя.

— Как ты смеешь так говорить о себе! Замолчи!

— Да кто я такой, чтобы учить…

— Ты есть ты. — Длинная-длинная пауза. — Я чувствую, он сказал тебе.

— Сказал — да ведь не может быть?

— Может.

— Что может? — я замер.

— Ты знаешь.

— Что может?

— Я тебя люблю.

— Анюта!.. Он говорил мне, я не поверил, я неудачник.

— Как хорошо! — она засмеялась, слезы зазвенели смехом. — Ты не будешь копить на машину и дарить мне драгоценности?

— Никогда, — я коснулся губами пылающей щеки, жгучих слез. — Ты меня охраняла.

— Постоянно. Пряталась в кустах и подслушивала.

— Твой зеленый сарафан — мой самый любимый. Помнишь, я догнал тебя под кленами, и ты сказала, что умерла, что тебя нет, помнишь? Тут до меня дошло наконец, что ты есть, так есть, что… ну, вся жизнь моя — тебе, если ты возьмешь.

— Нет, я сразу поняла, как только вошла в палату и тебя увидела. Я испугалась и прямо из больницы поехала в Москву. Я просила его ничего не рассказывать.

— Да, да, он говорил мне, что уже по твоему звонку догадался, что ты…

— Что я тебя люблю. А я сказала даже, что не доверяю тебе, ты тот еще тип. Я ужасно боялась, что ты узнаешь про меня, ну, про все эти дамские мерзости… и все для меня будет кончено.

— А он-то понял сразу и разыграл нас как детей. Ну что б тогда Борису подслушать весь ваш разговор, а то… Представляешь? Любовь у жасмина — и вот он переезжает к тебе на дачу. Я был ослеплен тобой. Я с ума сходил, считал, все в тебя влюблены — и художник, конечно. Ошибочную версию гнал. Я понимаю теперь твоего отца… О нем можно говорить?

— Тебе — все можно.

— За что такое счастье?

— Это — счастье? Разве удастся все забыть?

— Нельзя и не надо, что ты! Это смерть, но ведь и жизнь, это трагедия — но ведь и любовь — вот что самое главное. Как я понимаю теперь твоего отца. Я пережил… ну, конечно, ничтожную долю того, что ему досталось — но я его понял. Знаешь, когда я в погребе чиркнул спичкой и увидел красное пятно — кажется, последний ужас, кажется, страшнее уже ничего не будет. Оказалось, будет. Тогда же в саду я вдруг догадался, что ты украла блокнот, то есть вроде помогаешь убийце, вот тут я почувствовал настоящий ужас, не сравнимый ни с каким погребом. Я хотел все бросить и знал, что не могу без тебя жить. И тут мне Петя помог, я поверил… то есть наоборот, я понял, что ничему о тебе не поверю, какие бы там факты…

— А вот папа поверил, что я убийца. Я убила Марусю, девочку мою…

— Он был болен и единственное, что мог сделать, — это отдать за тебя жизнь.

— Ну и как я теперь буду жить? — закричала Анюта. — Нет, ты скажи — как?

— Со мной и с папой.

Гости съезжались в прошлом году. А жизнь складывалась так, что дачу требовалось продать немедленно. Двадцатого августа Дарья Федоровна отправилась на встречу с покупателями. Какие-то пенсионеры. Она ничего не знала о них, на днях случайно (нет, не случайно: освободиться от всего во что бы то ни стало!) наткнулась в «Рекламе» на объявление: «Муж с женой купят дом в Подмосковье. Звонить по телефону такому-то».

Позвонила, условилась и вот едет сейчас, прекрасным августовским утром, рассчитывая прибыть на встречу где-нибудь за час до назначенного срока: ровно год — завтра исполнится год, — как не была в Опалихе, надо хотя бы убрать остатки («Останки!» — Дарья Федоровна усмехнулась) «пира во время чумы».

Жалкая усмешечка. Дарья Федоровна — женщина тридцати пяти лет, экономист-международник, твердой поступью шедшая к диссертации, едет продавать наследство и безумно боится. Именно безумно, потому что страх ее не имеет реальной основы, все законно… «Нервы, — успокаивает себя Дарья Федоровна, задыхаясь в переполненной субботней электричке. — Просто нервы».

Москва долго не отпускает, тянутся и тянутся белые, серые и голубые башни, трубы с разноцветными дымками, ржавые свалки… Наконец простор, поля и перелески, дрожащий осинник, одинокие сосны, Опалиха, платформа, тропинка, по которой потянулись граждане с рюкзаками и сумками.

«Зачем я приехала одна? Зачем? Надо было взять кого-нибудь с собой…» Надо бы, но дело в том, что у Дарьи Федоровны нет друзей, у нее вообще никого нет.

Она поднимает щеколду, отворяет калитку и входит в сад — запущенный, пышный сад на исходе лета: высокие травы, малинник, одичавшие розы, старые, но плодоносящие еще яблони сливы… Легкий шорох — осот и мятлик заколыхались. Должно быть, крыса. В этом раю живут крысы.

Дарья Федоровна проходит по кирпичной дорожке, поднимается по трем ступенькам на открытую просторную веранду. Так и есть! Покрытый белой (серой в безобразных пятнах) скатертью длинный стол, ждущий гостей, нет, покинутый гостями: в беспорядке отодвинутые стулья, переполненные пепельницы, засохшие цветы, ножи, вилки, тарелки, блюда и салатницы (конечно, угощение доели крысы в ту же ночь). Как странно, что это сохранилось в неприкосновенности, пыльное, замшелое, что снится ей в бесконечных снах, — прах и тлен. Не хватает графина с наливкой и серебряных стаканчиков, их забрали на экспертизу… Ладно, ладно, все забыть, как страшный сон.

Дарья Федоровна пошла в сарай за ключом. Вот он, старинный тяжелый французский ключ в потрепанной, но все равно кокетливой, бабушкиной сумочке, хочется сказать «ридикюль». Но к делу, к делу — проверить комнаты, принести воды из колодца, вымыть посуду, подмести пол: не стоит пугать пенсионеров призраком отпетого притона.

Отомкнула дверь, вошла в прихожую, включила свет, распахнула окна на кухне, в столовой, остановилась у входа в кабинет (надо себя пересилить!..) и шагнула через порог.

Что это? Звенящим солнечным полднем продолжается сон — привет с того света. Дарья Федоровна зажмурилась, чувствуя, как подступает ужас: вдруг представилась та женщина… как она входит сюда, чтобы уйти навек. Галлюцинация. Стоит только открыть глаза и… Никакой мистики — предмет конкретный, материальный. На письменном столе напротив окна — блестящая металлическая коробка, в таких обычно держат шприцы. Именно на том месте, что и год назад. Но ведь этого не может быть? Надо дотронуться, открыть и убедиться… нет, опасно, отпечатки! Может быть, ее хотят свести с ума? Предлагают отравиться в скорбном ощущении вины? Дарья Федоровна прошла на кухню, взяла льняное полотенце, вернулась к письменному столу. Однако… тут еще кое-что есть: немецкая пишущая машинка, допотопная, бабушкина, на привычном месте с левого края, но в нее вставлен лист бумаги… кажется, из стопки, что лежит на столе, — да, именно так: привет с того света… Отпечатано: «Насчет драгоценностей можем договориться, тем более что их не хватает. Иначе — берегись!» Бред! Но блестящая зеркальная коробочка, стоящая перед нею, не бред. Осторожно, обернув руку полотенцем, она подняла крышку. Белый порошок. Шорох, под ноги бросилась серая тварь. Дарья Федоровна закрыла коробочку, прошла быстрым шагом по комнатам, заперла дачу и помчалась на станцию, забыв про пенсионеров, забыв про все на свете.