Алма Катсу - Употребитель

Люк нервничает еще сильнее:

— Я не хочу об этом говорить.

— Послушай меня, Люк. Я знаю, о чем ты думаешь. — Ланни садится рядом с ним — так близко, что он не может от нее отвернуться. От банного халата исходит еле внятный аромат мыла, согретого ее кожей. — Вернуться ты хочешь только потому, что там осталось то, что ты знаешь. Это то, что ты там оставил. Там ко мне в палату вошел измученный, усталый мужчина. Ты очень много пережил. Смерть родителей, развод, потеря детей… Теперь там для тебя ничего нет. Это ловушка. Вернешься в Сент-Эндрю — и никогда оттуда не вырвешься. Там ты просто состаришься в окружении людей, которым на тебя плевать с высокой колокольни. Я знаю, что ты чувствуешь. Тебе одиноко, и ты боишься, что до конца своих дней останешься один. Будешь слоняться по большому дому, и не с кем тебе будет словом перемолвиться. Никто не разделит с тобой ни тяготы, ни радости жизни. Не с кем поужинать, некому послушать, как ты провел день. Ты боишься старости — кто окажется рядом с тобой? Кто позаботится о тебе так, как ты заботился о родителях, кто будет держать тебя за руку, когда придет твоя смерть?

Она говорит жестокие, но справедливые вещи. Люку тяжело ее слушать. Она кладет руку ему на плечо, он не отстраняется, и она притягивает его к себе и прижимается щекой к его руке:

— Ты боишься смерти. И это правильно. Смерть забрала всех, кого я знала. До последнего мгновения я сжимала их в своих объятиях и утешала их, а потом они уходили, а я плакала. Одиночество — это ужасно. — Странно слышать такие слова от красивой молодой женщины, но ее печаль почти осязаема. — Я всегда смогу быть рядом с тобой, Люк. Я не уйду. Я буду с тобой до конца твоих дней, если хочешь.

Люк не отстраняется. Он думает над ее словами. Она не обещает ему любви — ведь так? Нет, не обещает, он понимает это, он не глупец. Но речь идет и не о дружбе. Он не льстит себе, он не тешит себя мыслью о том, что они потянулись друг к другу, как родственные души: они знакомы всего тридцать шесть часов. И кажется, он понимает, что ему предлагает эта женщина. Ей нужен спутник, компаньон. Люк послушался инстинкта (он и не знал, что наделен этим инстинктом), и им было хорошо вместе. Ланни умеет сделать так, чтобы было хорошо. И теперь он может уйти от своей старой, измученной, изуродованной жизни. Всего-то и надо — расторгнуть договор с электрической компанией. И Люк больше никогда не будет одинок.

Он сидит на кровати, Ланни обнимает его, гладит его по спине. Ему приятно прикосновение ее рук. Его разум постепенно очищается. Он чувствует покой — впервые с того мгновения, как шериф привел Ланни в приемное отделение.

Он понимает, что, если будет слишком много думать, его разум снова затуманится. Он чувствует себя персонажем сказки. Если он перестанет думать о происходящем, если станет сопротивляться нежному притяжению истории Ланни, тогда он все испортит. У него большое искушение — не подвергать сомнению ее невидимый мир. Если он будет считать, что все, сказанное ею, — правда, тогда получится, что его представление о смерти — ложь. Но, будучи врачом, Люк не раз был свидетелем окончания жизни. Он стоял рядом с больничной койкой в те мгновения, когда жизнь по капле утекала из пациентов. Он принимал смерть как один из неизбежных абсолютов, и вот теперь ему говорили о том, что это не так. Трагедия вписана в код жизни невидимыми чернилами. Если смерть — не абсолют, то какие еще из тысяч фактов и верований, втиснутых в него за жизнь, тоже лживы?

То есть — если история, поведанная ему этой женщиной, правдива. Люк послушно последовал за ней в туман, но он до сих пор не в силах избавиться от подозрения, что его обманывают. Ланни — явно умелый манипулятор, как многие психопаты. Однако сейчас не время для подобных мыслей. Она права: он устал, он вымотан, он боится неверных выводов и неправильных решений.

Люк откидывается на подушки, чуть заметно пахнущие лавандой, и прижимается к теплому телу Ланни.

— Не беспокойся, — говорит он. — Пока я никуда не собираюсь. Хотя бы потому, что ты не рассказала мне свою историю до конца. Хочу услышать, что было дальше.

Бостон

1819 год

Вечером того дня мы вышли в свет. Это был первый для Джонатана вечер в Бостоне. Ничего особо развлекательного — музыкальное представление. Выступление не слишком известной певицы в сопровождении фортепиано. Но все равно, будь моя воля, я не повела бы Джонатана никуда, пока он пребывал в шоке, пока он не успел собраться с мыслями. На самом деле, Адер постоянно проповедовал секретность. Он запугивал нас историями о том, как его подозревали в черной магии и как он с колоссальным трудом уходил от гнавшейся за ним разъяренной толпы, как ему приходилось срываться с обжитого места посреди ночи и он скакал верхом при луне, бросив целое состояние, которое копил десятки лет… Кто знал, что мог ляпнуть Джонатан — новичок в нашей свите? Тем не менее Адер был неумолим, и все мы получили задание перерыть сундуки и подобрать для Джонатана подобающий наряд. Адер остановил свой выбор на шикарном французском фраке Донателло (Джонатан был такого же высокого роста, но немного шире в плечах) и велел одной из горничных до вечера перешить фрак, чтобы тот сидел на Джонатане идеально. Мы же в это время пудрились, душились и наряжались, готовясь представить Джонатана городу.

Но под именем Джонатан его представлять было нельзя, верно?

— Вы должны представляться, называя другое имя, помните, — объяснил ему Адер в то время, когда слуги подавали нам плащи с капюшонами и шляпы под люстрой в просторной прихожей. — Нельзя допустить, чтобы весть о том, что Джонатан Сент-Эндрю замечен в Бостоне, долетела до вашего жалкого городка.

Причина такой секретности была очевидна. Родственники Джонатана наверняка уже искали его. Руфь Сент-Эндрю ни за что не смирится с исчезновением своего сына. Она переворошит весь город, леса и реку. А к весне, когда растают снега, а тело так и не будет найдено, Руфь поймет, что Джонатан бежал из города, и тогда она еще шире забросит сети, чтобы его разыскать. Поэтому мы никак не могли оставлять позади след из хлебных крошек — разные зацепки, которые могли привести тех, кто пустится на поиски Джонатана, к нашей двери.

— Зачем ты настаиваешь на том, чтобы он сегодня же пошел с нами? — нерешительно спросила я у Адера, когда мы направились к карете. — Почему бы не дать ему отдохнуть и немного освоиться здесь?

Адер глянул на меня, как на дурочку или как на надоедливого ребенка.

— Потому что я не хочу, чтобы он сидел один в своей комнате, в темноте, и тосковал по тому, что оставил позади. Я хочу, чтобы он насладился тем, что может предложить большой мир.